Трагедия победившего большинства (3). Юрий Афанасьев

[babusyatanya]

№ 86 от 12 ноября 2007 г
http://www.novayagazeta.ru/data/2007/83/15.html

«Новая» продолжает публикацию газетной версии новой работы Юрия Афанасьева — известного историка и общественного деятеля, озабоченного тем, способно ли сегодняшнее российское общество к серьезному разговору и размышлению о своей собственной истории. В первой части («Новая», № 81, 2007) речь шла о попытках власти использовать историю в целях своей собственной легитимации. Во второй («Новая», № 83, 2007) — автор анализирует, чем в действительности был Октябрь 1917-го, чем он стал и остается ли чем-нибудь для ныне живущих. И приходит к выводу, что 1917 год относится к тому типу прошлого, которое «в прошлое уходить не хочет».

Часть III. Какую Россию мы потеряли?

Главное, что выступает на первый план в российском социуме 1917 года, — это, во-первых, его основательное разрушение: сначала в форме саморазвала в условиях войн мировой и гражданской, в обстановке всеобъемлющей смуты и всеобщего произвола, а также, параллельно с этим, в форме крупномасштабных доктринальных социальных экспериментов в виде создания уже с лета 1918 г. сельскохозяйственных коммун, огосударствления производства, введения всеобщей трудовой повинности и прямого продуктообмена.

Далее, во-вторых, примерно с середины 1920-х годов разрушение социума приобрело иное содержание: началось осознанное, целенаправленное, тотальное, теперь уже преимущественно на доктринальных основаниях, но отчасти и под воздействием привходящих обстоятельств уничтожение всего того, что от российского социума к тому времени еще оставалось. Прежде всего началось уничтожение крестьянства как особого и самого многочисленного класса, доставившего уже к тому времени достаточно хлопот советской власти, крестьянства как своеобразного типа социальности. Уничтожали в этом смысле также и рабочих, равно как и остальные специфические социальные категории и группы населения. Уничтожали путем обращения их всех в единый и единственный для всего населения социальный статус — в государственных служащих за зарплату по единым на всю страну тарифным ставкам. То обстоятельство, что, например, колхозникам не платили вообще никакой зарплаты и они вынуждены были работать «за палочки» (трудодни), сути учрежденного единого социального статуса для всех не меняет, а лишь еще больше усугубляет и без того чудовищное представление об этой его сути. И все-таки здесь надо сделать дополнительное уточнение в связи со словом «уничтожение». В отношении основных социальных категорий населения их уничтожение лишь сопровождалось массовыми физическими убийствами людей посредством организованных голодоморов, путем насилия и других репрессий. Физически уничтожили тех, кто так или иначе, активно или пассивно сопротивлялись насилию и произволу. И хотя последствия физического уничтожения людей и здесь исчисляются многими миллионами, уничтожение ранее существовавшего социума произошло все-таки не вследствие массовых физических расправ и убийств, а путем ликвидации самих оснований социальной дифференциации: свободы, права, частной собственности, рынка.

В-третьих, с этого же времени, то есть с середины 20-х годов, начинается продолжающаяся с некоторыми вариациями до сего времени попытка создать искусственный социум на определенных доктринальных основаниях и с опорой на существующие национальные традиции. Главные составляющие доктринальных оснований — уничтожение частной собственности и рынка, централизованное распределение всех имеющихся материальных, людских и финансовых ресурсов на основе централизованного же, всеобъемлющего, сверху вниз направленного государственного планирования. Из национальных традиций максимально соответствующими этим доктринальным установкам и наиболее важными стали присущие традиционалистскому сознанию мессианство, коллективизм (соборность) и сакрализация всемогущества государства.

Понятие «создание искусственного социума» даже с указанием тех оснований, на которых это создание происходило, не раскрывает его главного содержания без учета следующего важного обстоятельства. Вместе с ликвидацией самих оснований социальной дифференциации все жители СССР фактически были лишены и всех прав, предусматриваемых таким современным понятием, как «права человека». Лишены не некоторых прав и не в смысле отдельных случаев «нарушения прав человека», что бывает довольно часто и практически повсеместно, а были лишены всех прав в буквальном смысле этих слов. Абсолютно все население страны оказалось за пределами правового регулирования отношений между людьми, между организациями, между государством и личностью. Человек принципиально лишался каких бы то ни было прав, за ним закреплялись только обязанности перед государством. Лишением всех колхозников паспортов, введением для всех остальных жителей обязательной прописки, введением трудовой книжки для поголовно всех работающих, вынесением приговоров «тройками» и, наконец, учреждением карательных санкций за опоздания на работу и за прогулы вплоть до уголовных наказаний — всеми этими мерами обеспечивалось то, что понятие «создание искусственного социума» означает фактическое учреждение рабства на всей территории СССР. Можно, конечно, порассуждать, рабство это было, с точки зрения обществоведов, или крепостное право. Но остается фактом, что людей стали воспринимать и обращаться с ними как с трудовыми ресурсами, стали уничтожать их миллионами.

То, что в массовом сознании населения бывшего СССР и сегодняшней России оказалось зафиксированным лишь существование ГУЛАГа как системы карательных учреждений и при этом в том же сознании до сих пор нет никаких даже признаков осознания самого факта институционального учреждения рабства как особого типа социума, неизбежно требующего создания такой карательной системы, — само по себе убедительное свидетельство вполне определенного типа этого сознания. Если добавить, что многие в этом социуме прожили всю свою жизнь, а ныне живущие далеко не в полной мере из этого состояния вышли, то иначе подобный тип сознания, кроме как традиционалистским, мифологическим, определить нельзя.

А тот факт, что попытка создания этого искусственного социума на пепелище того, что было до него, затянулась так надолго, что продолжается и сегодня, свидетельствует о силе, которая заключена в гремучей смеси доктринальности и традиционализма. А еще, быть может, правильнее будет сказать: сила этой затяжной попытки — в существующем уже тысячелетия традиционализме, усиленном модернистской доктринальностью. Мне, как историку, такое уточнение представляется более обоснованным, поскольку и на самом пепелище 1917 года, и даже после всего, что за ним последовало в виде разрушения социальности, тощий гумус традиционности оказался выжженным и истребленным не до самых его оснований. Только так, на мой взгляд, можно понять и объяснить тот вроде бы совсем не поддающийся никакому пониманию и объяснению факт, почему этот искусственно и странно с точки зрения и науки, и здравого смысла создаваемый социум оказывается поразительно несокрушимым. Более того, почему этот самый социум, почти всеми проклинаемый и многими отвергаемый, оставаясь настолько несуразно-порочным, снизу до верху криминализированным, одинаково почти для всех несчастным, в то же время не только выдерживает трудные испытания, но и в очередной раз на наших глазах обретает видимую стабильность и еще к тому же демонстрирует какую-то и куда-то устремленность. Неужели все дело в нефти, газе и в других наших не нами созданных богатствах? Вряд ли. Скорее всего, и эти, не нашими усилиями созданные, природные блага для такого социума — всего лишь некая прибавка вроде доктринальности. Они, эти блага, не создают, а только усиливают и тем самым еще больше обнажают его сущность, которая просматривается даже и в самой этой его искусственности. А она, эта сущность, состоит все в той же несовременности современной России.

1917 год, при всем его видимом и фактическом потрясающем разрушении самих, казалось бы, оснований жизнеустройства, в то же время и на самом деле выполнил роль консервирования этих самых оснований посредством сохранения и придания второго дыхания разнообразным составляющим русского традиционализма. Всем, кому кажутся странными и необъяснимыми, например, современные монархические мотивы, русский национализм, истребление рынка при официальной рыночной политике, свертывание свободы во всех ее проявлениях, разрастание произвола и беззакония на общем фоне отсутствия инноваций и сверхдержавной риторики, следовало бы подумать об этих фантастически реальных месте и роли Октября в нашей жизни.

Тогда только, может быть, станет понятно, почему в разные времена, периодически — при позднем Хрущеве-Брежневе-Горбачеве-Ельцине и вот теперь, — каждый раз с новой силой проявляется у власти это неистребимое намерение вытеснить из массового сознания память о сталинизме и почему у большинства населения все это не вызывает душевного дискомфорта, а совсем даже наоборот, ему и самому хочется увидеть себя не в нормальном зеркале прошлого, а непременно в таком, в котором для сталинизма или вообще не было бы места, или, на худой конец, чтобы это явление приобрело бы этакий вполне терпимый, а для некоторых даже и вовсе желательный, ностальгически-неповторимый, строго-, а то и сурово-справедливый памятный образ.

Юрий Афанасьев

Comments

[kvasy-pingvin.livejournal.com]

спасибо, очень интересно