![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
babusyatanyaвчера, что пою - сама себе аккомпанирую и пою "...Гренада, Гренада, Гренада моя..." (даже во сне удивилась как это я лихо аккорды исполняю... и ритм такой уместный подобрала...) проснулась, влезла в ютьюб - так и есть- Приятель пел про Гренаду, а отряд пел совсем другую песню, у них были разные идеалы... Думаю Михаил Светлов сознательно выбирает говорить "приятель", хотя тут по ритму вполне поместилось бы ходовое по тем временам "товарищ".
но если б я жила в начале прошлого века, то у меня не было бы вариантов, кого поддерживать в борьбе за освобождение рабочего класса, и чтобы землю крестьянам отдать. Царизм прогнил и смердел... Беда в том что идея социальной справедливости оказалась извращена, когда наверх в управляющие вынесло всякую мразь. когда один деспотизм сменился другим. Насильственная коллективизация - преступление, но существовали и добровольные кооперативы (которые сокрушили так же как и "частников")... Почему то ни кто из теоретиков и практиков налаживания гражданских отношений в России не берется, а скорее даже избегает рассматривать коллективные формы организации производства и экономические механизмы опирающиеся на солидарные и совместные действия граждан. Фашисты давно солидаризировались, сплотились и организовались, бандиты в и при власти также опираются на организованные группы боевиков и статистов. Может я плохо смотрю, но среди сторонников либерального пути не видно даже попытки опираться на потенциал гражданской солидарности, которая есть в общества, все это видели когда граждане сплотились для тушения пожаров, например...
что митинги? - романтически-прагматичный трусоватый средний россиянин вроде меня резонно побережет собственную голову от тупой дубинки полицая... вот если какое-то созидательное дело - построить вместе... как в Екб пару лет назад люди собрались и выстроили пандус - въезд у подъезда для человека передвигающегося на коляске... Этот навык из крестьянско-общинного прошлого на удивление еще не утерян... До сих пор - мама рассказывает - "на картошке", где каждый копается на своем наделе огороженном колышками, тот кто раньше закончил - помогает соседям... из таких "несовременных" социальных привычек что-то еще осталось... почему идея созидательной гражданской солидарности не востребована теоретиками - не понимаю
или вот такой вариант:
Алексей Цветков / 15 декабря
Солидарность страха
Когда мы начинаем бояться, срабатывает инстинкт интерпретации, и мы, то есть те из нас, кто не чужд публицистических позывов, принимаемся лихорадочно комментировать. В атмосфере угрозы комментарии как правило тяготеют к полюсам самовозбуждения или самоутешения: либо мы стоим на пороге апокалипсиса, либо ничего страшного не произошло, просто перепутались социальные сигналы.
События 12 декабря на Манежной площади в Москве закономерно вызвали бурю таких комментариев, в числе виновников некоторые отметили либеральных эстетов, коротающих вечера в кафе «Маяк» в печали о дефиците тряпок American Apparel, другие обратили внимание на фантомные эскадроны «кавказцев», идущих штурмовать Москву, а третьи умудрились свалить все на левых, с провокационными целями простиравших руки в нацистском салюте.
На фоне этих всплесков бреда можно отметить вполне трезвые и прагматичные объяснения происшедшего, исходящие, как это порой бывает, от людей полярно противоположных мировоззрений — не в официальных СМИ, конечно же, и даже не на журнальных сайтах, а в блогах. Егор Холмогоров обращает внимание на цепь ошибок и недоразумений, причинивших зло в отсутствие стратегического умысла. Остап Кармоди, один из лучших, на мой взгляд, блогеров-аналитиков, считает, что демонстрантами двигало отчаяние от невозможности добиться справедливости иными средствами, но что эта невозможность — не исключительная беда русских, то есть считающих себя русскими, в государстве, находящемся в процессе самоликвидации.
Иными словами, на Манежную вышли тысячи смертельно испуганных людей. Этот страх — общий у всех, его разделяют и угодившие под горячую руку эстеты в «Маяке», и объединенные в мифическую этническую общность «кавказцы», и те же левые. Но особенности «национального развития», если оба эти слова еще сохранили хоть какое-то содержание, привели к тому, что мы перестали распознавать собственный страх в социально чуждых, и реакция на него как правило выливается в агрессию, направленную друг на друга, а не на средоточие зла, которому она по справедливости и совместно должна быть адресована.
Нельзя, конечно, закрыть глаза на раздражение и злость, которую сегодня возбуждают у многих пресловутые кавказцы, и эта злость, особенно в связи с последними событиями, все чаще выплескивается в социальные круги, которые концентрически ближе к нам, вот этим самым эстетам из «Маяка». Миграция представителей кавказских народов в метрополию, особенно в Москву, обличается как паразитическая и злонамеренная, а не мотивированная реальными экономическими факторами. Раздаются даже призывы к отделению Кавказа — как будто так бывает в реальной жизни, и как будто не Россия годами вела кровавую войну, чтобы воспрепятствовать именно такому отделению.
Между тем, по данным этого года безработица, например, в Дагестане составляла 14,5 процента — цифра сама по себе высокая, но надо еще принимать во внимание, что большую часть этого контингента составляет молодежь, то есть наиболее мобильная и подверженная выливающейся в агрессию фрустрации. Наверняка есть области, где безработица еще выше. Не в силах найти работу, эти люди устремляются туда, где она, по их понятиям, должна быть — то есть скорее в Москву, через которую в России пролегают основные денежные потоки, чем в заштатные Саранск или Сызрань. Но там, конечно же, они обнаруживают, что на места с хорошей оплатой они не могут претендовать в силу низкой квалификации, а нижний этаж рынка, даже если бы было желание, уже полностью занят иностранцами, таджиками или молдаванами — это к сведению тех, кто ратует за «отделение».
Практически любая социальная группа в этих условиях начинает прибегать к приемам выживания, не всегда вписывающимся в рамки закона, в особенности в государстве, где эти рамки — очевидная для каждого пустая формальность. А остатки родовой этики позволяют им теснее сплачиваться перед лицом милицейского произвола и неприкрытой враждебности «титульных», которая порой оборачивается прямым террором. С некоторыми поправками так ведет себя сегодня любая миграционная община в Москве, любое гетто.
Кто же такие «титульные», противостоящие этому нашествию варваров? Говорить о реальной этнической общности тут бессмысленно, генетика все равно перемешана в огромном вековом котле, поэтому проще, позаимствовав изобретенный Робертом Музилем для других нужд термин, определить сегодняшнего русского как человека без качеств. Его проще всего определить, описав, кем он не является и чего у него нет. Он не знает никакого другого языка, кроме родного. Он не имеет никаких родовых связей, на которые мог бы положиться в трудную минуту, и никакого подобия землячества. Он вырос среди покоробленных стен хрущевки, где рядом жили точно такие же чужие, его мир ограничен двором, где воспарения в мир духа сводятся к стакану водки и партии в морского козла. И в отличие от тех же кавказцев или завсегдатаев «Маяка» ему некуда уехать, в его сознании сама концепция отъезда отсутствует, он приговорен к своей жизни. Если и есть у него свой круг, то сегодня это как правило толпа футбольных фанатов. Их гордость — его гордость, и обиды тоже общие.
Это не приговор и не осуждение — человек просто родился в таком безвыходном мире. В годы советской рутины у него, по крайней мере, был жизненный шаблон: ПТУ, десятилетия бессмысленной, но четко выстроенной заводской маеты, худо-бедно семья, а затем stammtisch с морским козлом, пока не приедут с трубами и не отгрузят под Шопена.
Этот шаблон обрушился в конце 80-х и на смену ему пришел страх — одним из первых симптомов были тогдашние «любера», потому что страх ищет себе выхода именно в агрессии. Теоретически со временем должен был установиться новый баланс и шаблон — капиталистический, при котором меньше уверенности, но зато больше соблазнов и вариантов. Но так не вышло, потому что страну перевели на оккупационный режим.
Слово «оккупационный» я употребляю здесь не в порядке ругательства, а в попытке подобрать наиболее точную характеристику. Режим, противоположный оккупационному — назовем его, например, «индигенным», — даже в обстановке неизбежной суматохи и коррупции прилагал бы усилия к промышленному подъему и удовлетворению первостепенных нужд населения, потому что воспринимал бы это население как «свое», с которым ему жить дальше. Оккупационный воспринимает население как чужое и вообще временное, он роскошествует за счет потребления ресурса, принадлежащего этому населению, и рушится, когда ресурс истощается, это своего рода экономический каннибализм. О каком ресурсе идет речь, объяснять излишне.
Вот, для иллюстрации, некоторые данные, собранные журналом Economist. Капиталовложения в России за последние десять лет составляли в среднем 21,2 процента — в сравнении с позднесоветскими 31 и нынешними китайскими 41. Несмотря на недавний нефтяной бум, в постсоветской России построен всего один цементный завод и ни одного нефтеперерабатывающего. В Советском Союзе в год укладывали 700 километров железнодорожных рельсов, а в прошлом году их было уложено 60. Вот это и есть каннибализация экономики.
Во второй половине XIII столетия итальянец Марко Поло отправился в Китай и пробыл там более 20 лет. Он был принят при дворе императора Хубилая и был потрясен его роскошью, а также сказочным богатством неведомой страны — Европа в ту пору только выбиралась из потемок и нищеты средневековья. Но эта картина нуждается в фоне: Хубилай был монгол, только что завоевавший цветущий Китай и вместе со своим войском лихорадочно занятый каннибализацией привалившего богатства, тем более поспешной, что швейцарских банков и лондонской недвижимости тогда не было. Китай неминуемо обрушился в экономическую пропасть, но уже не на глазах Марко Поло. Параллели с сегодняшней Россией не совсем точные, но достаточно впечатляющие.
Итак, тысячи перепуганных и прикрывающих свой испуг агрессией молодых людей вышли на центральную площадь столицы, чтобы продемонстрировать свою ненависть. Их нацистские салюты — далеко не самое страшное, просто знак этой ненависти, вроде среднего пальца, потому что они знают, что нам это неприятно, а нас, обозвав либерастами, отождествляют с ненавистными чужими и теми же ментами. Где это видано, чтобы нацизм поднял голову в оккупированной стране? И неужели история не может себе позволить ничего страшнее нацизма? Власть, надо сказать, обеспокоилась не сильно, она явно видит в этой молодежи китайцев. А мы?
Мне в последние дни вспоминается стихотворение замечательного польского поэта Збигнева Херберта «Донесение из осажденного города», написанное по поводу совершенно других монголов, но увы, вполне актуальное и для нынешних.
...с некоторой гордостью спешу довести до сведения мира
что благодаря войне мы вывели новую породу детей
наши дети не любят сказок играют в убийства
наяву и во сне мечтают о хлебе супе костях
в точности как собаки и кошки
Только у Херберта речь еще идет об осаде, а наш с вами город уже взят.
http://www.inliberty.ru/blog/transatlantic/2841/
но если б я жила в начале прошлого века, то у меня не было бы вариантов, кого поддерживать в борьбе за освобождение рабочего класса, и чтобы землю крестьянам отдать. Царизм прогнил и смердел... Беда в том что идея социальной справедливости оказалась извращена, когда наверх в управляющие вынесло всякую мразь. когда один деспотизм сменился другим. Насильственная коллективизация - преступление, но существовали и добровольные кооперативы (которые сокрушили так же как и "частников")... Почему то ни кто из теоретиков и практиков налаживания гражданских отношений в России не берется, а скорее даже избегает рассматривать коллективные формы организации производства и экономические механизмы опирающиеся на солидарные и совместные действия граждан. Фашисты давно солидаризировались, сплотились и организовались, бандиты в и при власти также опираются на организованные группы боевиков и статистов. Может я плохо смотрю, но среди сторонников либерального пути не видно даже попытки опираться на потенциал гражданской солидарности, которая есть в общества, все это видели когда граждане сплотились для тушения пожаров, например...
что митинги? - романтически-прагматичный трусоватый средний россиянин вроде меня резонно побережет собственную голову от тупой дубинки полицая... вот если какое-то созидательное дело - построить вместе... как в Екб пару лет назад люди собрались и выстроили пандус - въезд у подъезда для человека передвигающегося на коляске... Этот навык из крестьянско-общинного прошлого на удивление еще не утерян... До сих пор - мама рассказывает - "на картошке", где каждый копается на своем наделе огороженном колышками, тот кто раньше закончил - помогает соседям... из таких "несовременных" социальных привычек что-то еще осталось... почему идея созидательной гражданской солидарности не востребована теоретиками - не понимаю
или вот такой вариант:
Алексей Цветков / 15 декабря
Солидарность страха
Когда мы начинаем бояться, срабатывает инстинкт интерпретации, и мы, то есть те из нас, кто не чужд публицистических позывов, принимаемся лихорадочно комментировать. В атмосфере угрозы комментарии как правило тяготеют к полюсам самовозбуждения или самоутешения: либо мы стоим на пороге апокалипсиса, либо ничего страшного не произошло, просто перепутались социальные сигналы.
События 12 декабря на Манежной площади в Москве закономерно вызвали бурю таких комментариев, в числе виновников некоторые отметили либеральных эстетов, коротающих вечера в кафе «Маяк» в печали о дефиците тряпок American Apparel, другие обратили внимание на фантомные эскадроны «кавказцев», идущих штурмовать Москву, а третьи умудрились свалить все на левых, с провокационными целями простиравших руки в нацистском салюте.
На фоне этих всплесков бреда можно отметить вполне трезвые и прагматичные объяснения происшедшего, исходящие, как это порой бывает, от людей полярно противоположных мировоззрений — не в официальных СМИ, конечно же, и даже не на журнальных сайтах, а в блогах. Егор Холмогоров обращает внимание на цепь ошибок и недоразумений, причинивших зло в отсутствие стратегического умысла. Остап Кармоди, один из лучших, на мой взгляд, блогеров-аналитиков, считает, что демонстрантами двигало отчаяние от невозможности добиться справедливости иными средствами, но что эта невозможность — не исключительная беда русских, то есть считающих себя русскими, в государстве, находящемся в процессе самоликвидации.
Иными словами, на Манежную вышли тысячи смертельно испуганных людей. Этот страх — общий у всех, его разделяют и угодившие под горячую руку эстеты в «Маяке», и объединенные в мифическую этническую общность «кавказцы», и те же левые. Но особенности «национального развития», если оба эти слова еще сохранили хоть какое-то содержание, привели к тому, что мы перестали распознавать собственный страх в социально чуждых, и реакция на него как правило выливается в агрессию, направленную друг на друга, а не на средоточие зла, которому она по справедливости и совместно должна быть адресована.
Нельзя, конечно, закрыть глаза на раздражение и злость, которую сегодня возбуждают у многих пресловутые кавказцы, и эта злость, особенно в связи с последними событиями, все чаще выплескивается в социальные круги, которые концентрически ближе к нам, вот этим самым эстетам из «Маяка». Миграция представителей кавказских народов в метрополию, особенно в Москву, обличается как паразитическая и злонамеренная, а не мотивированная реальными экономическими факторами. Раздаются даже призывы к отделению Кавказа — как будто так бывает в реальной жизни, и как будто не Россия годами вела кровавую войну, чтобы воспрепятствовать именно такому отделению.
Между тем, по данным этого года безработица, например, в Дагестане составляла 14,5 процента — цифра сама по себе высокая, но надо еще принимать во внимание, что большую часть этого контингента составляет молодежь, то есть наиболее мобильная и подверженная выливающейся в агрессию фрустрации. Наверняка есть области, где безработица еще выше. Не в силах найти работу, эти люди устремляются туда, где она, по их понятиям, должна быть — то есть скорее в Москву, через которую в России пролегают основные денежные потоки, чем в заштатные Саранск или Сызрань. Но там, конечно же, они обнаруживают, что на места с хорошей оплатой они не могут претендовать в силу низкой квалификации, а нижний этаж рынка, даже если бы было желание, уже полностью занят иностранцами, таджиками или молдаванами — это к сведению тех, кто ратует за «отделение».
Практически любая социальная группа в этих условиях начинает прибегать к приемам выживания, не всегда вписывающимся в рамки закона, в особенности в государстве, где эти рамки — очевидная для каждого пустая формальность. А остатки родовой этики позволяют им теснее сплачиваться перед лицом милицейского произвола и неприкрытой враждебности «титульных», которая порой оборачивается прямым террором. С некоторыми поправками так ведет себя сегодня любая миграционная община в Москве, любое гетто.
Кто же такие «титульные», противостоящие этому нашествию варваров? Говорить о реальной этнической общности тут бессмысленно, генетика все равно перемешана в огромном вековом котле, поэтому проще, позаимствовав изобретенный Робертом Музилем для других нужд термин, определить сегодняшнего русского как человека без качеств. Его проще всего определить, описав, кем он не является и чего у него нет. Он не знает никакого другого языка, кроме родного. Он не имеет никаких родовых связей, на которые мог бы положиться в трудную минуту, и никакого подобия землячества. Он вырос среди покоробленных стен хрущевки, где рядом жили точно такие же чужие, его мир ограничен двором, где воспарения в мир духа сводятся к стакану водки и партии в морского козла. И в отличие от тех же кавказцев или завсегдатаев «Маяка» ему некуда уехать, в его сознании сама концепция отъезда отсутствует, он приговорен к своей жизни. Если и есть у него свой круг, то сегодня это как правило толпа футбольных фанатов. Их гордость — его гордость, и обиды тоже общие.
Это не приговор и не осуждение — человек просто родился в таком безвыходном мире. В годы советской рутины у него, по крайней мере, был жизненный шаблон: ПТУ, десятилетия бессмысленной, но четко выстроенной заводской маеты, худо-бедно семья, а затем stammtisch с морским козлом, пока не приедут с трубами и не отгрузят под Шопена.
Этот шаблон обрушился в конце 80-х и на смену ему пришел страх — одним из первых симптомов были тогдашние «любера», потому что страх ищет себе выхода именно в агрессии. Теоретически со временем должен был установиться новый баланс и шаблон — капиталистический, при котором меньше уверенности, но зато больше соблазнов и вариантов. Но так не вышло, потому что страну перевели на оккупационный режим.
Слово «оккупационный» я употребляю здесь не в порядке ругательства, а в попытке подобрать наиболее точную характеристику. Режим, противоположный оккупационному — назовем его, например, «индигенным», — даже в обстановке неизбежной суматохи и коррупции прилагал бы усилия к промышленному подъему и удовлетворению первостепенных нужд населения, потому что воспринимал бы это население как «свое», с которым ему жить дальше. Оккупационный воспринимает население как чужое и вообще временное, он роскошествует за счет потребления ресурса, принадлежащего этому населению, и рушится, когда ресурс истощается, это своего рода экономический каннибализм. О каком ресурсе идет речь, объяснять излишне.
Вот, для иллюстрации, некоторые данные, собранные журналом Economist. Капиталовложения в России за последние десять лет составляли в среднем 21,2 процента — в сравнении с позднесоветскими 31 и нынешними китайскими 41. Несмотря на недавний нефтяной бум, в постсоветской России построен всего один цементный завод и ни одного нефтеперерабатывающего. В Советском Союзе в год укладывали 700 километров железнодорожных рельсов, а в прошлом году их было уложено 60. Вот это и есть каннибализация экономики.
Во второй половине XIII столетия итальянец Марко Поло отправился в Китай и пробыл там более 20 лет. Он был принят при дворе императора Хубилая и был потрясен его роскошью, а также сказочным богатством неведомой страны — Европа в ту пору только выбиралась из потемок и нищеты средневековья. Но эта картина нуждается в фоне: Хубилай был монгол, только что завоевавший цветущий Китай и вместе со своим войском лихорадочно занятый каннибализацией привалившего богатства, тем более поспешной, что швейцарских банков и лондонской недвижимости тогда не было. Китай неминуемо обрушился в экономическую пропасть, но уже не на глазах Марко Поло. Параллели с сегодняшней Россией не совсем точные, но достаточно впечатляющие.
Итак, тысячи перепуганных и прикрывающих свой испуг агрессией молодых людей вышли на центральную площадь столицы, чтобы продемонстрировать свою ненависть. Их нацистские салюты — далеко не самое страшное, просто знак этой ненависти, вроде среднего пальца, потому что они знают, что нам это неприятно, а нас, обозвав либерастами, отождествляют с ненавистными чужими и теми же ментами. Где это видано, чтобы нацизм поднял голову в оккупированной стране? И неужели история не может себе позволить ничего страшнее нацизма? Власть, надо сказать, обеспокоилась не сильно, она явно видит в этой молодежи китайцев. А мы?
Мне в последние дни вспоминается стихотворение замечательного польского поэта Збигнева Херберта «Донесение из осажденного города», написанное по поводу совершенно других монголов, но увы, вполне актуальное и для нынешних.
...с некоторой гордостью спешу довести до сведения мира
что благодаря войне мы вывели новую породу детей
наши дети не любят сказок играют в убийства
наяву и во сне мечтают о хлебе супе костях
в точности как собаки и кошки
Только у Херберта речь еще идет об осаде, а наш с вами город уже взят.
http://www.inliberty.ru/blog/transatlantic/2841/