babusyatanya (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
babusyatanya) wrote2015-01-21 03:04 pm
babusyatanya) wrote2015-01-21 03:04 pm
А.Юрчак "это было навсегда пока не кончилось" (с)
Алексей Юрчак (2014) Это было навсегда пока не кончилось. Последнее советское поколение.
первая глава издания на английском 2007г.
Everything Was Forever, Until It Was No More:
The Last Soviet Generation
Alexei Yurchak
В книге профессора Калифорнийского университета в Беркли Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» слово «нефть» не употребляется ни разу; вынесенный в заглавие парадокс — как система, казавшаяся вечной, могла рухнуть за три года, если не дня, — объясняется не через цену за баррель, без апелляций к гонке вооружений, Афганской войне, конкуренции двух супердержав, безотносительно к Рейгану, Тэтчер, Бжезинскому и прочим внешним врагам. На протяжении почти что шестисот страниц Юрчак подробнейше исследует, как советские люди постепенно и незаметно выходили из-под нормативов этой системы, создавали смыслы, языки, образы жизни, системе неподконтрольные, так что к концу 1980-х от системы осталась только оболочка из мертвых догм, а поставленный во время перестройки вопрос «Зачем они вообще нужны, какое отношение они имеют к реальной жизни?» уничтожил и эту иллюзорную скрепу.
Предпосылки, из которых исходит Юрчак, неожиданны для западного читателя и успокоительны для читателя постсоветского: главный внутренний конфликт позднего СССР — отнюдь не борьба с режимом, которую вели диссиденты и правозащитники, при всем уважении к их личному мужеству, значение этого противостояния для судеб страны не так велико, как представляется западным медиа, соответственно, обычных людей, в этой борьбе не участвовавших, невозможно обвинить в лицемерии, двоемыслии и нечестности, их отношение к режиму не объясняется формулами «знали, но молчали» или «послушно поднимали руку». СССР 1970-х — это страна, в которой по отношению к господствующей идеологии стали возможны иные позиции, кроме как «соглашаться» или «противостоять»; идеология во многом превращается в фон, деталь пейзажа, которая не мешает людям жить своей жизнью, придавая висящему на стене лозунгу какой-то новый смысл, иронически его переосмысливая или вообще не обращая на него внимания. Относительно господствующей идеологии, «авторитетного дискурса», становится важен не буквальный смысл его формул, а сам факт их воспроизведения в речах, передовицах и лозунгах, единственное требование к которым — быть похожими на все предыдущие передовицы и речи. Даже люди, занимающиеся производством этого дискурса профессионально, все больше делают это «не приходя в сознание», отчего смысл и ценность дискурса постепенно выхолащивается, расширяя пространство для не связанных с ним жизненных практик. Юрчак называет этот процесс «нормализацией дискурса» — и смысл этого термина удивительно схож с сорокинской «нормой»: да, тебе нужно съесть содержимое пакетика, сходить раз в полгода на демонстрацию или поднять руку на собрании, но участие в этом ритуале дает возможность в остальном жить вполне насыщенной и относительно свободной жизнью — изучать языки, слушать King Crimson, вести философские споры в кругу своих или просто думать о душе. Для описания методов ухода из-под идеологической власти Юрчак использует бахтинский термин «вненаходимость»: позиция, в которой ты остаешься своим и одновременно становишься чужим, в которой формальное участие в жизни системы дает санкцию на многообразие способов жизни, которые система не способна заметить и тем более контролировать. Описание вариантов этой вненаходимости намекает на то, что Юрчак несколько преувеличивает значение специфического опыта Ленинграда 1970-х: вряд ли опыт митьков, некрореалистов и завсегдатаев «Сайгона» хоть сколько-нибудь релевантен в масштабах страны, и воспоминания о том, как «мы сбегали с лекции и отправлялись в парк разговаривать о Бродском» наверняка смогут разделить далеко не все жители, к примеру, Нижнего Тагила. Но общий посыл книги Юрчака, описание того, как советские люди обустроили для жизни множество локальных миров, ничуть не похожих на тот, о котором рассказывают в программе «Время»; как граждане позднего СССР умудрялись жить одновременно в нормативно-идеологизированной реальности — и на придуманном ими Западе (ничуть не похожем на настоящий); как советский режим обзавелся (с изнанки и незаметно для самого себя) множеством вполне симпатичных человеческих лиц — это описание будет знакомо всякому, кто помнит, как олимпийский мишка полетел на воздушных шариках над расчудесной страной.
«Читатель ждет уж рифмы «розы»: а какое все это к нам имеет отношение, можно ли примерить этот опыт на себя, есть ли у эскапистов 1970-х пригодный к употреблению рецепт — как жить внутри режима, с которым не хочется иметь ничего общего и который, кажется, установился навсегда, при каких условиях он развалится и что будет потом? И вот с историческими параллелями начинаются сложности. Никакой мертвой авторитарной идеологии, с которой можно механически соглашаться, постепенно привыкая ее не замечать, в нынешней России не существует; картина мира, которую создают сегодняшние идеологические рупоры, не задана от века, она динамична и подвижна, и важна в ней не цельность и не последовательность, а сила отдельных ее сообщений, их способность цеплять, задевать, вызывать сильные эмоции. Нынешний «авторитетный дискурс» — это машина по производству сверхэмоциональных историй, к ней не получается относиться отстраненно; какой бы древнекитайской каллиграфией ты ни занимался, история про распятого мальчика достанет тебя и там и заставит как-то на себя реагировать. Место «голоса власти» занял бесконечный поток шокирующих новостей, к которому тоже можно относиться по-разному: некоторые пытаются сложить из него слово «вечность» (или идею России как единственной силы, противостоящей враждебному прогнившему Западу), иные пытаются научиться смотреть на него, как на воду или огонь, — так или иначе, парадоксальным образом он оставляет меньше внутренней свободы, чем позднесоветский официоз, и очевидно, что так теперь будет всегда (пока не кончится).
Юрий Сапрыкин
http://babusyatanya.blogspot.ca/2015/01/blog-post_21.html
первая глава издания на английском 2007г.
Everything Was Forever, Until It Was No More:
The Last Soviet Generation
Alexei Yurchak
В книге профессора Калифорнийского университета в Беркли Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» слово «нефть» не употребляется ни разу; вынесенный в заглавие парадокс — как система, казавшаяся вечной, могла рухнуть за три года, если не дня, — объясняется не через цену за баррель, без апелляций к гонке вооружений, Афганской войне, конкуренции двух супердержав, безотносительно к Рейгану, Тэтчер, Бжезинскому и прочим внешним врагам. На протяжении почти что шестисот страниц Юрчак подробнейше исследует, как советские люди постепенно и незаметно выходили из-под нормативов этой системы, создавали смыслы, языки, образы жизни, системе неподконтрольные, так что к концу 1980-х от системы осталась только оболочка из мертвых догм, а поставленный во время перестройки вопрос «Зачем они вообще нужны, какое отношение они имеют к реальной жизни?» уничтожил и эту иллюзорную скрепу.
Предпосылки, из которых исходит Юрчак, неожиданны для западного читателя и успокоительны для читателя постсоветского: главный внутренний конфликт позднего СССР — отнюдь не борьба с режимом, которую вели диссиденты и правозащитники, при всем уважении к их личному мужеству, значение этого противостояния для судеб страны не так велико, как представляется западным медиа, соответственно, обычных людей, в этой борьбе не участвовавших, невозможно обвинить в лицемерии, двоемыслии и нечестности, их отношение к режиму не объясняется формулами «знали, но молчали» или «послушно поднимали руку». СССР 1970-х — это страна, в которой по отношению к господствующей идеологии стали возможны иные позиции, кроме как «соглашаться» или «противостоять»; идеология во многом превращается в фон, деталь пейзажа, которая не мешает людям жить своей жизнью, придавая висящему на стене лозунгу какой-то новый смысл, иронически его переосмысливая или вообще не обращая на него внимания. Относительно господствующей идеологии, «авторитетного дискурса», становится важен не буквальный смысл его формул, а сам факт их воспроизведения в речах, передовицах и лозунгах, единственное требование к которым — быть похожими на все предыдущие передовицы и речи. Даже люди, занимающиеся производством этого дискурса профессионально, все больше делают это «не приходя в сознание», отчего смысл и ценность дискурса постепенно выхолащивается, расширяя пространство для не связанных с ним жизненных практик. Юрчак называет этот процесс «нормализацией дискурса» — и смысл этого термина удивительно схож с сорокинской «нормой»: да, тебе нужно съесть содержимое пакетика, сходить раз в полгода на демонстрацию или поднять руку на собрании, но участие в этом ритуале дает возможность в остальном жить вполне насыщенной и относительно свободной жизнью — изучать языки, слушать King Crimson, вести философские споры в кругу своих или просто думать о душе. Для описания методов ухода из-под идеологической власти Юрчак использует бахтинский термин «вненаходимость»: позиция, в которой ты остаешься своим и одновременно становишься чужим, в которой формальное участие в жизни системы дает санкцию на многообразие способов жизни, которые система не способна заметить и тем более контролировать. Описание вариантов этой вненаходимости намекает на то, что Юрчак несколько преувеличивает значение специфического опыта Ленинграда 1970-х: вряд ли опыт митьков, некрореалистов и завсегдатаев «Сайгона» хоть сколько-нибудь релевантен в масштабах страны, и воспоминания о том, как «мы сбегали с лекции и отправлялись в парк разговаривать о Бродском» наверняка смогут разделить далеко не все жители, к примеру, Нижнего Тагила. Но общий посыл книги Юрчака, описание того, как советские люди обустроили для жизни множество локальных миров, ничуть не похожих на тот, о котором рассказывают в программе «Время»; как граждане позднего СССР умудрялись жить одновременно в нормативно-идеологизированной реальности — и на придуманном ими Западе (ничуть не похожем на настоящий); как советский режим обзавелся (с изнанки и незаметно для самого себя) множеством вполне симпатичных человеческих лиц — это описание будет знакомо всякому, кто помнит, как олимпийский мишка полетел на воздушных шариках над расчудесной страной.
«Читатель ждет уж рифмы «розы»: а какое все это к нам имеет отношение, можно ли примерить этот опыт на себя, есть ли у эскапистов 1970-х пригодный к употреблению рецепт — как жить внутри режима, с которым не хочется иметь ничего общего и который, кажется, установился навсегда, при каких условиях он развалится и что будет потом? И вот с историческими параллелями начинаются сложности. Никакой мертвой авторитарной идеологии, с которой можно механически соглашаться, постепенно привыкая ее не замечать, в нынешней России не существует; картина мира, которую создают сегодняшние идеологические рупоры, не задана от века, она динамична и подвижна, и важна в ней не цельность и не последовательность, а сила отдельных ее сообщений, их способность цеплять, задевать, вызывать сильные эмоции. Нынешний «авторитетный дискурс» — это машина по производству сверхэмоциональных историй, к ней не получается относиться отстраненно; какой бы древнекитайской каллиграфией ты ни занимался, история про распятого мальчика достанет тебя и там и заставит как-то на себя реагировать. Место «голоса власти» занял бесконечный поток шокирующих новостей, к которому тоже можно относиться по-разному: некоторые пытаются сложить из него слово «вечность» (или идею России как единственной силы, противостоящей враждебному прогнившему Западу), иные пытаются научиться смотреть на него, как на воду или огонь, — так или иначе, парадоксальным образом он оставляет меньше внутренней свободы, чем позднесоветский официоз, и очевидно, что так теперь будет всегда (пока не кончится).
Юрий Сапрыкин
http://babusyatanya.blogspot.ca/2015/01/blog-post_21.html