babusyatanya (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
babusyatanya) wrote2008-08-19 01:34 pm
babusyatanya) wrote2008-08-19 01:34 pm
Entry tags:
фоторобот российского обывателя (c) ч.4
Свой-чужой
Племенная этика
Лев Гудков: Различение своего и чужого — одно из базовых, фундаментальных социальных разделений. По своему происхождению оно архаично и в принципе свойственно любому обществу. Но в разных обществах оно играет разную роль. В нашем российском случае оно принципиально, конститутивно и поддержано разными институтами — в первую очередь институтами власти. У нас любые другие разделения — скажем, по профессиональным или ценностным основаниям, — подчиняются этой базовой дихотомии.
Что значит «свой»? Это значит, что в отношении своих действуют иные нормы поведения, оценки поведения, нежели в отношении всех остальных — «не своих», «чужих». Прежде всего это касается морали. В отношении к «своим» действует «племенная» этика, то есть то, что разрешается и прощается «своим», недопустимо со стороны «чужих». Соответственно по отношению к «чужим» не применяются те же нормы, те же представления, что к «своим». А значит, «чужих» можно обмануть, к ним можно применить насилие, то есть в отношениях с ними снимаются многие ограничения, действующие при общении со «своими».
Значимость дихотомии «свой-чужой» указывает на слабую дифференцированность общества, на слабую роль в обществе более общих, современных формальных институтов, более сложных систем регуляции — права, морали, каких-то эстетических значений, вкуса, гуманности и прочего.
Само сохранение таких архаических отношений не случайно. И дело даже не в том, что они сохраняются — дело в том, что ими пронизано все общество, они закреплены в государственной идеологии, легитимируют власть и составляют основу ее авторитета. В общем и целом это ведет к изоляционизму, к острому недоверию к внешнему миру и к особым способам интеграции общества — общество интегрируется по отношению к любым чужим.
Одним из следствий разделения на «своих» и «чужих» является то, что приостанавливается, блокируется рационализация понимания самих себя. Все, что связано со «своими» — это область некодифицированных, непроясненных значений. Вступают в силу нормы отношений, основанные на «подразумеваемых» знаниях. Среди «своих» большую роль играют «блат», связи, коррупция, то есть система неформальных механизмов, упорядочивающих отношения — доверительные, квазиличные. Короче, это жизнь «по понятиям», а не по правилам, не по закону. Это признак архаических, очень простых с точки зрения устройства отношений (у них, правда, может быть очень громоздкая система), означающих, что в каждом отдельном случае действуют специфические ситуативные правила поведения, не распространяемые на общество в целом.
Одноклассники. Ру
Алексей Левинсон: Интерес этому придает то, что подобные структуры возникают там, где, казалось бы, им не место. Мы, например, полагаем, что формирование правительства происходит согласно каким-то регулирующим документам и правовым нормам, которые никто во власти публично не оспаривает. А выясняется, что правительство формируется по принципу подбора «своих». Когда-то были «днепропетровские», потом появились «свердловские», теперь вот «питерские». Это «одноклассники. Ру» в широком смысле слова. Но ведь такой принцип формирования властных структур нигде не кодифицирован, это неформальный принцип. Если кто-то таким образом собирает друзей на день рождения, то этот принцип уместен. Но если он приглашает людей по этому принципу в правительство или Совет безопасности, то это выглядит несколько странно.
Лев Гудков: Это значит, что не действуют универсальные правила компетенции, конкуренции, формально-правовые процедуры. А действуют правила личной лояльности, доверия.
Алексей Левинсон: Интересно, что в наших современных условиях это делается абсолютно открыто, это теперь не стыдно. Здесь есть одна вещь, отличающая наше время от, скажем, брежневского. Власть сегодня как бы перемигивается с обществом: ну ведь по жизни так и надо делать, это же правильно, ну согласитесь… Власть ищет легитимацию таких действий, которых надо бы стыдиться, которые надо бы скрывать — ведь они описываются такими терминами, как непотизм, коррупция. И обе стороны знают, что где-то, в иных обстоятельствах, подобное может быть предметом судебного расследования. А тут оказывается, что это большое «МЫ», которое объединяет самые верхи и низы, покоится на принципе: «Ну, мы же все это понимаем». И это одна из конвенций. Другая — это, например, ксенофобия в отношении иных этносов: «Ну всем же понятно, что грузины — чужие». И когда дается сигнал, что их надо выгнать из Москвы или из страны, не требуется особых пояснений, почему это надо сделать. Им не надо приписывать какие-то чудовищные преступления, надо просто сказать, что их пора выгонять, и общий запас ксенофобных ориентаций у российских людей срабатывает, что называется, «на раз». Нынешнее объединение верхов и низов на подобных платформах позволяет власти находиться в таком единении с народом, в котором еще ни одна власть в России до этого не была. (Напомню, что Ельцин попробовал нечто подобное всего один раз. Он посещал Саратовскую область и вдруг сказал, говоря о землях военного полигона, отравленных гептилом, что, мол, вот немцев сюда бы и переселить (речь шла о поволжских немцах). Ни до, ни после он ничего подобного себе не позволял.)
Тема «своих» у нас — это, конечно, чрезвычайно актуальный вопрос архаизации. У нас архаизация стала даже не инструментом, а формой существования высокой политики, высших государственных структур. Формирование команды президента из его университетских коллег — это достаточно обычно и для США. Но это только там, где существует формально закрепленная сфера его личного выбора. А вот сформировать конгресс таким образом уже нельзя. В демократических обществах есть представление о том, какие структуры от такого подбора кадров не утратят своей легитимности, а какие так формировать нельзя. У нас же общественное мнение легитимирует и принимает как данность вещи, которые немыслимы для западного общества. То есть власть и общество демонстрируют один и тот же тип сознания.
Воспроизводство гражданской войны
Борис Дубин: Мы вообще сегодня выходим, условно говоря, на главное. Кто такие «мы» и кто такие «иные», с которыми мы неизбежно соединяемся. Это соединение, собственно говоря, и образует социальный мир — поэтому так интересно посмотреть, что же нас соединяет. Хотел бы сказать две вещи. Первое — это то, что данная модель разделения не совсем отъединяет нечто внешнее от чего-то внутреннего. Это скорее вставлено внутрь, в самую середину человеческого сознания и поведения. Именно так создается социальность по-советски, по-российски, по-русски — проведением границы прямо внутри и постоянным воспроизводством состояния гражданской войны между «нами» и «ими».
Второе. Я думаю, что в российском обществе есть три разных «мы». Первое — это то, о чем мы сейчас говорили. Это узкий круг своих — по-родственному. Потому что кумовья-сватья, потому что учились вместе, потому что земляки — то есть узкий круг, к которому человек может относиться доверительно. Для большинства населения это, конечно, круг родных, где человеку кажется, что он может контролировать ситуацию и влиять на нее. И это и есть его основной ресурс. 80% опрошенных в этом уверены.
Второе «мы» — это то, которое для внутреннего употребления. «Мы» — это понятно кто, а нам противостоят «они» — это какие-то козлы, которые над нами, которые за нас решают наши дела и судьбы. Мы по отношению к ним прикидываемся, что мы такие незаметные, плохонькие и ненадо нас кушать, но постоянно ощущаем, что они нам что-то недодали, что-то отобрали, чего-то лишили, нас недооценили, не разобрались в нашем деле и т.п. Наше представление об этих «они» — это способ самоорганизации и снятия с себя ответственности. «Они» — это в первую очередь власть.
Третье «мы» — это горделиво-компенсаторное, для внешнего потребления. Это мы, которые «встаем с колен».
«Мы» во всех отношениях хороши, а «они» нас недооценили, недопоняли. Это может повернуться и другой стороной — чужак никогда и не поймет, какие мы на самом деле. Вот передо мной июньский опрос. Какие самые яркие черты у «мы»? Мы — гостеприимные, открытые и простые, миролюбивые, терпеливые, готовы прийти на помощь, мы с чувством собственного достоинства, мы почтительны со старшими. В общем, хороши во всех отношениях. Такое явное превышение собственных хороших качеств говорит о высокой степени неуверенности.
А теперь посмотрим, каковы «они». Они — энергичные, рациональные, лицемерные и хитрые, они скрытные, завистливые, безответственные, заносчивые, эгоисты, жестокие, скупые, властолюбивые, они навязывают свои обычаи другим. Как же можно перейти такую границу, если мы такие хорошие, а они такие плохие! Интересно, что этими «они» могут быть и США, и евреи, и мой сосед, который в отличие от меня преуспел. Удивительно, что когда мы это начинали в 1989 году, мы ахали, увидев это, но это свежий опрос июня нынешнего года! И мало что изменилось. То же самое с вопросом «Можно ли доверять людям?» Мы задаем этот вопрос 15 лет. И как 72% говорили, что нельзя, так оно и сохранилось. Это значит, что мы имеем дело не с реакцией на других людей, а с тем, что встроено в саму конструкцию социального мира, с устойчивой рамкой.
Социальная дефектность
Лев Гудков: «Мы» и «они» — это способ организации сознания и способ организации пространства. Так описываются не только отношения с народами-соседями или с другими этносами внутри страны. Например, российская провинция точно так же описывает москвичей — они будут и энергичными, и холодными, и коварными, и прочая, и прочая. Питерцы, кстати, будут чем-то средним между всей страной и москвичами.
Борис Дубин: Это структура воображаемой социальности — так люди представляют себе социальный мир. Но с другой стороны, это и механизм налаживания солидарности внутри. Солидарность в нашем обществе может быть задана только таким способом. Она не получается ни по интересам, ни по квалификации, ни по ценностям, ни по чему-либо еще.
Алексей Левинсон: Здесь все время просится на язык идея национального, этнического. Мол, в этом разделении причина всего неприятного, что происходит в России. Так вот, мы имеем в распоряжении доказательство того, что это не так. Пример с тем, что москвичи воспринимаются русскими в провинции как иностранцы, далеко не единственный. Два других примера. Когда мы вели работу в Чувашии, то в чувашских деревнях, где жители осознают себя в качестве чувашей, положительные качества они приписывают себе, а на соседей-татар они опрокидывают весь тот отрицательный список качеств, который в общероссийском опросе предназначался евреям, англичанам и прочим чужакам. А русские попадали на промежуточную позицию. Вроде бы хитроватые, конечно, не такие чистые, как чуваши, но и не такие ушлые, как татары.
Второй пример куда более серьезный. Сейчас готовится книга о «своих» и «чужих», и часть из материалов я опубликовал в журнале «Отечественные записки». Это собранные интервью с русскими, бежавшими после распада СССР из бывших республик в Россию и организованным образом расселяемых в разных областях России. То отторжение, те издевательства и унижения, что пережили эти люди (русские, православные) среди русских, православных, к которым их поселили, иной раз хуже того, что они испытали от местных «националов» в бывших советских республиках, когда там началось вытеснение русских. Подчеркну, неприятие на Родине не было связано с тем, что переселенцы отнимали у местных какой-либо ресурс (жилье, работу). Но не было и совсем безмотивным, мол, просто чужие. Оно было, так сказать, культурно мотивированным. Приехавшие привезли привычки к более цивилизованной жизни, чем в селах и деревнях Центральной России. И несмотря на то, что большинство этих переселенцев — с Востока, из Средней Азии, их держат за чужих ввиду тех же «чуждых» качеств, что россияне, по нашим опросам, находят у западных граждан. Они работящие и экономные, чистоплотные и обязательные, не пьют и не матерятся. Им ставили в строку и то, что пить воду хотят из водопровода, а не из колодца, и ходить по грязи не любят — дорожку к дому заасфальтировали. Короче, претензии к ним, как к немцам в русской деревне ХIХ века. Печален и финал этой коллизии: враждебность к приезжим снижается по мере того, как они начинают перенимать образ жизни местных — пить, сквернословить и т.п.
Итак, получается, что ксенофобия совершенно не обязательно этнична.
Борис Дубин: Что на самом деле мы показали? Что мы описываем не механизм противостояния чему-то внешнему, а способ задания социального мира для человека той цивилизации, которую мы сегодня рассматриваем. Это не воспроизводилось бы в структуре социальности и системе институтов, если бы этого не было в самом человеке. Таким же образом строятся его отношения с собой. В этом смысле я думаю, что так называемые русские (не этнические, а принадлежащие к этой цивилизации), так чувствующие социальный мир, узнают друг друга именно по этому качеству — соединению высокой переоценки себя с угрозой постоянной недооценки себя другими. Если люди до такой степени позитивно оценивают себя и так негативно оценивают всех других, то это и есть механизм социальной дефектности, который вставлен в самую сердцевину.
Подготовил
Андрей Липский
18.08.2008
http://novayagazeta.ru/data/2008/60/06.html
Племенная этика
Лев Гудков: Различение своего и чужого — одно из базовых, фундаментальных социальных разделений. По своему происхождению оно архаично и в принципе свойственно любому обществу. Но в разных обществах оно играет разную роль. В нашем российском случае оно принципиально, конститутивно и поддержано разными институтами — в первую очередь институтами власти. У нас любые другие разделения — скажем, по профессиональным или ценностным основаниям, — подчиняются этой базовой дихотомии.
Что значит «свой»? Это значит, что в отношении своих действуют иные нормы поведения, оценки поведения, нежели в отношении всех остальных — «не своих», «чужих». Прежде всего это касается морали. В отношении к «своим» действует «племенная» этика, то есть то, что разрешается и прощается «своим», недопустимо со стороны «чужих». Соответственно по отношению к «чужим» не применяются те же нормы, те же представления, что к «своим». А значит, «чужих» можно обмануть, к ним можно применить насилие, то есть в отношениях с ними снимаются многие ограничения, действующие при общении со «своими».
Значимость дихотомии «свой-чужой» указывает на слабую дифференцированность общества, на слабую роль в обществе более общих, современных формальных институтов, более сложных систем регуляции — права, морали, каких-то эстетических значений, вкуса, гуманности и прочего.
Само сохранение таких архаических отношений не случайно. И дело даже не в том, что они сохраняются — дело в том, что ими пронизано все общество, они закреплены в государственной идеологии, легитимируют власть и составляют основу ее авторитета. В общем и целом это ведет к изоляционизму, к острому недоверию к внешнему миру и к особым способам интеграции общества — общество интегрируется по отношению к любым чужим.
Одним из следствий разделения на «своих» и «чужих» является то, что приостанавливается, блокируется рационализация понимания самих себя. Все, что связано со «своими» — это область некодифицированных, непроясненных значений. Вступают в силу нормы отношений, основанные на «подразумеваемых» знаниях. Среди «своих» большую роль играют «блат», связи, коррупция, то есть система неформальных механизмов, упорядочивающих отношения — доверительные, квазиличные. Короче, это жизнь «по понятиям», а не по правилам, не по закону. Это признак архаических, очень простых с точки зрения устройства отношений (у них, правда, может быть очень громоздкая система), означающих, что в каждом отдельном случае действуют специфические ситуативные правила поведения, не распространяемые на общество в целом.
Одноклассники. Ру
Алексей Левинсон: Интерес этому придает то, что подобные структуры возникают там, где, казалось бы, им не место. Мы, например, полагаем, что формирование правительства происходит согласно каким-то регулирующим документам и правовым нормам, которые никто во власти публично не оспаривает. А выясняется, что правительство формируется по принципу подбора «своих». Когда-то были «днепропетровские», потом появились «свердловские», теперь вот «питерские». Это «одноклассники. Ру» в широком смысле слова. Но ведь такой принцип формирования властных структур нигде не кодифицирован, это неформальный принцип. Если кто-то таким образом собирает друзей на день рождения, то этот принцип уместен. Но если он приглашает людей по этому принципу в правительство или Совет безопасности, то это выглядит несколько странно.
Лев Гудков: Это значит, что не действуют универсальные правила компетенции, конкуренции, формально-правовые процедуры. А действуют правила личной лояльности, доверия.
Алексей Левинсон: Интересно, что в наших современных условиях это делается абсолютно открыто, это теперь не стыдно. Здесь есть одна вещь, отличающая наше время от, скажем, брежневского. Власть сегодня как бы перемигивается с обществом: ну ведь по жизни так и надо делать, это же правильно, ну согласитесь… Власть ищет легитимацию таких действий, которых надо бы стыдиться, которые надо бы скрывать — ведь они описываются такими терминами, как непотизм, коррупция. И обе стороны знают, что где-то, в иных обстоятельствах, подобное может быть предметом судебного расследования. А тут оказывается, что это большое «МЫ», которое объединяет самые верхи и низы, покоится на принципе: «Ну, мы же все это понимаем». И это одна из конвенций. Другая — это, например, ксенофобия в отношении иных этносов: «Ну всем же понятно, что грузины — чужие». И когда дается сигнал, что их надо выгнать из Москвы или из страны, не требуется особых пояснений, почему это надо сделать. Им не надо приписывать какие-то чудовищные преступления, надо просто сказать, что их пора выгонять, и общий запас ксенофобных ориентаций у российских людей срабатывает, что называется, «на раз». Нынешнее объединение верхов и низов на подобных платформах позволяет власти находиться в таком единении с народом, в котором еще ни одна власть в России до этого не была. (Напомню, что Ельцин попробовал нечто подобное всего один раз. Он посещал Саратовскую область и вдруг сказал, говоря о землях военного полигона, отравленных гептилом, что, мол, вот немцев сюда бы и переселить (речь шла о поволжских немцах). Ни до, ни после он ничего подобного себе не позволял.)
Тема «своих» у нас — это, конечно, чрезвычайно актуальный вопрос архаизации. У нас архаизация стала даже не инструментом, а формой существования высокой политики, высших государственных структур. Формирование команды президента из его университетских коллег — это достаточно обычно и для США. Но это только там, где существует формально закрепленная сфера его личного выбора. А вот сформировать конгресс таким образом уже нельзя. В демократических обществах есть представление о том, какие структуры от такого подбора кадров не утратят своей легитимности, а какие так формировать нельзя. У нас же общественное мнение легитимирует и принимает как данность вещи, которые немыслимы для западного общества. То есть власть и общество демонстрируют один и тот же тип сознания.
Воспроизводство гражданской войны
Борис Дубин: Мы вообще сегодня выходим, условно говоря, на главное. Кто такие «мы» и кто такие «иные», с которыми мы неизбежно соединяемся. Это соединение, собственно говоря, и образует социальный мир — поэтому так интересно посмотреть, что же нас соединяет. Хотел бы сказать две вещи. Первое — это то, что данная модель разделения не совсем отъединяет нечто внешнее от чего-то внутреннего. Это скорее вставлено внутрь, в самую середину человеческого сознания и поведения. Именно так создается социальность по-советски, по-российски, по-русски — проведением границы прямо внутри и постоянным воспроизводством состояния гражданской войны между «нами» и «ими».
Второе. Я думаю, что в российском обществе есть три разных «мы». Первое — это то, о чем мы сейчас говорили. Это узкий круг своих — по-родственному. Потому что кумовья-сватья, потому что учились вместе, потому что земляки — то есть узкий круг, к которому человек может относиться доверительно. Для большинства населения это, конечно, круг родных, где человеку кажется, что он может контролировать ситуацию и влиять на нее. И это и есть его основной ресурс. 80% опрошенных в этом уверены.
Второе «мы» — это то, которое для внутреннего употребления. «Мы» — это понятно кто, а нам противостоят «они» — это какие-то козлы, которые над нами, которые за нас решают наши дела и судьбы. Мы по отношению к ним прикидываемся, что мы такие незаметные, плохонькие и ненадо нас кушать, но постоянно ощущаем, что они нам что-то недодали, что-то отобрали, чего-то лишили, нас недооценили, не разобрались в нашем деле и т.п. Наше представление об этих «они» — это способ самоорганизации и снятия с себя ответственности. «Они» — это в первую очередь власть.
Третье «мы» — это горделиво-компенсаторное, для внешнего потребления. Это мы, которые «встаем с колен».
«Мы» во всех отношениях хороши, а «они» нас недооценили, недопоняли. Это может повернуться и другой стороной — чужак никогда и не поймет, какие мы на самом деле. Вот передо мной июньский опрос. Какие самые яркие черты у «мы»? Мы — гостеприимные, открытые и простые, миролюбивые, терпеливые, готовы прийти на помощь, мы с чувством собственного достоинства, мы почтительны со старшими. В общем, хороши во всех отношениях. Такое явное превышение собственных хороших качеств говорит о высокой степени неуверенности.
А теперь посмотрим, каковы «они». Они — энергичные, рациональные, лицемерные и хитрые, они скрытные, завистливые, безответственные, заносчивые, эгоисты, жестокие, скупые, властолюбивые, они навязывают свои обычаи другим. Как же можно перейти такую границу, если мы такие хорошие, а они такие плохие! Интересно, что этими «они» могут быть и США, и евреи, и мой сосед, который в отличие от меня преуспел. Удивительно, что когда мы это начинали в 1989 году, мы ахали, увидев это, но это свежий опрос июня нынешнего года! И мало что изменилось. То же самое с вопросом «Можно ли доверять людям?» Мы задаем этот вопрос 15 лет. И как 72% говорили, что нельзя, так оно и сохранилось. Это значит, что мы имеем дело не с реакцией на других людей, а с тем, что встроено в саму конструкцию социального мира, с устойчивой рамкой.
Социальная дефектность
Лев Гудков: «Мы» и «они» — это способ организации сознания и способ организации пространства. Так описываются не только отношения с народами-соседями или с другими этносами внутри страны. Например, российская провинция точно так же описывает москвичей — они будут и энергичными, и холодными, и коварными, и прочая, и прочая. Питерцы, кстати, будут чем-то средним между всей страной и москвичами.
Борис Дубин: Это структура воображаемой социальности — так люди представляют себе социальный мир. Но с другой стороны, это и механизм налаживания солидарности внутри. Солидарность в нашем обществе может быть задана только таким способом. Она не получается ни по интересам, ни по квалификации, ни по ценностям, ни по чему-либо еще.
Алексей Левинсон: Здесь все время просится на язык идея национального, этнического. Мол, в этом разделении причина всего неприятного, что происходит в России. Так вот, мы имеем в распоряжении доказательство того, что это не так. Пример с тем, что москвичи воспринимаются русскими в провинции как иностранцы, далеко не единственный. Два других примера. Когда мы вели работу в Чувашии, то в чувашских деревнях, где жители осознают себя в качестве чувашей, положительные качества они приписывают себе, а на соседей-татар они опрокидывают весь тот отрицательный список качеств, который в общероссийском опросе предназначался евреям, англичанам и прочим чужакам. А русские попадали на промежуточную позицию. Вроде бы хитроватые, конечно, не такие чистые, как чуваши, но и не такие ушлые, как татары.
Второй пример куда более серьезный. Сейчас готовится книга о «своих» и «чужих», и часть из материалов я опубликовал в журнале «Отечественные записки». Это собранные интервью с русскими, бежавшими после распада СССР из бывших республик в Россию и организованным образом расселяемых в разных областях России. То отторжение, те издевательства и унижения, что пережили эти люди (русские, православные) среди русских, православных, к которым их поселили, иной раз хуже того, что они испытали от местных «националов» в бывших советских республиках, когда там началось вытеснение русских. Подчеркну, неприятие на Родине не было связано с тем, что переселенцы отнимали у местных какой-либо ресурс (жилье, работу). Но не было и совсем безмотивным, мол, просто чужие. Оно было, так сказать, культурно мотивированным. Приехавшие привезли привычки к более цивилизованной жизни, чем в селах и деревнях Центральной России. И несмотря на то, что большинство этих переселенцев — с Востока, из Средней Азии, их держат за чужих ввиду тех же «чуждых» качеств, что россияне, по нашим опросам, находят у западных граждан. Они работящие и экономные, чистоплотные и обязательные, не пьют и не матерятся. Им ставили в строку и то, что пить воду хотят из водопровода, а не из колодца, и ходить по грязи не любят — дорожку к дому заасфальтировали. Короче, претензии к ним, как к немцам в русской деревне ХIХ века. Печален и финал этой коллизии: враждебность к приезжим снижается по мере того, как они начинают перенимать образ жизни местных — пить, сквернословить и т.п.
Итак, получается, что ксенофобия совершенно не обязательно этнична.
Борис Дубин: Что на самом деле мы показали? Что мы описываем не механизм противостояния чему-то внешнему, а способ задания социального мира для человека той цивилизации, которую мы сегодня рассматриваем. Это не воспроизводилось бы в структуре социальности и системе институтов, если бы этого не было в самом человеке. Таким же образом строятся его отношения с собой. В этом смысле я думаю, что так называемые русские (не этнические, а принадлежащие к этой цивилизации), так чувствующие социальный мир, узнают друг друга именно по этому качеству — соединению высокой переоценки себя с угрозой постоянной недооценки себя другими. Если люди до такой степени позитивно оценивают себя и так негативно оценивают всех других, то это и есть механизм социальной дефектности, который вставлен в самую сердцевину.
Подготовил
Андрей Липский
18.08.2008
http://novayagazeta.ru/data/2008/60/06.html