babusyatanya (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
babusyatanya) wrote2008-07-05 11:14 pm
babusyatanya) wrote2008-07-05 11:14 pm
Entry tags:
доверие\недоверие - терминологическая беспомощность
опять всплывает эта тема социального доверия\недоверия - топорная попытка терминологически закамуфлировать обиду, инфантильную обиду homo soveticus на нерадивого в заботе, но всегда усердно подавляющего родителя - государство.
- мы тебе не доверяем!
- а я плевать хотело...
- а мы и дальше будем не доверять: и нагло в открытую, и втихую, а будем доверять назло вон тому идиоту в телевизоре, и будем самолечиться сушеными медведками и глиной настоенной на моче... еще пожалеешь...
В области такого мифологического сознания вполне укоренился принцип эмоционального регулирования гражданских взаимоотношений, базирующийся на почти религиозной "вере в систему", который по-видимому исключает состояние информированности, диалога на-равных, общественного договора о правилах взаимодействия в пространстве гражданского общества
Вертикальная мобильность
Карьера
Лев Гудков: Особенности организации Российского государства и сама культура общества приводят к подавлению стремлений к лучшему — нет условий для честного и справедливого признания индивидуального достижения. Только власть (бюрократия) определяет, что может быть признано таковым — в экономике, науке, общественной деятельности. Нет независимых от власти механизмов вознаграждения за достижение в какой-либо сфере. А это значит, что любой публичный успех и признание вызывают сильнейшие сомнения в обществе, становятся двусмысленными или просто знаком особой сервильности. Тем самым богатство, научные звания или государственные награды теряют свою легитимность и достоинство. Cледствием этого оказывается подавление мотивации к честной конкуренции и к интенсивной работе. Абсолютное большинство граждан России ориентировано не на карьеру и достижение успеха, а лишь на сохранение того, что есть. Оно не хочет и не готово работать больше, лучше, интенсивнее, поскольку такое поведение в нынешних условиях не дает значимого результата. Две трети наших людей рассуждают так: пусть лучше зарплата будет небольшой, но гарантированной, а работа более спокойной и ненапряженной. Лишь от 15 до 18% хотели бы работать интенсивнее и больше зарабатывать, не ставя гарантии во главу угла, то есть проявляя готовность к риску. А свое дело сегодня готовы открыть лишь 4—5% опрошенных.
В то же время в массовом ощущении есть глубокая неудовлетворенность своими материальными возможностями. Больше половины опрошенных считают, что коллеги, работающие рядом с ними, получают больше, чем они, хотя работают меньше. На всем протяжении наших измерений (с 1993 года) люди считают, что им должны платить нормальную зарплату, а нормальность, по их мнению, означает, что она должна быть в среднем в два с половиной раза выше реально получаемой. Иначе говоря, у людей присутствует хроническое чувство недооцененности их труда и, соответственно, их социального статуса.
Борис Дубин: Но при этом у них нет установки перейти на другой социальный этаж — речь идет о том, как немножко получше устроиться на том этаже, где ты живешь. Самый популярный ответ на вопрос, что ты будешь делать с появившимися лишними деньгами: «использую для ремонта жилья».
Говоря об успехе, мы постоянно сталкиваемся с обществом адаптирующимся, которое при этом не доверяет никаким институтам. Это тотальное недоверие — указание на то, что люди не чувствуют системы, в которую был бы встроен их успех и гарантирован следующий успех (как на Западе, где в понимании граждан каждый успех рождает следующий успех). На самом деле недоверие — это не просто результат опыта типа «я обращался в суд, а мне ничего не удалось добиться, хотя я был прав». Это скорее недоверие авансом: «я не буду обращаться в суд, потому что мне ничего там не светит». А если мне удалось решить мою проблему с помощью денег, так я тем более не стану ни уважать этот суд, ни доверять ему.
Две трети граждан страны устойчиво не доверяют никаким государственным институтам — ни суду, ни милиции, ни профсоюзам, ни партиям. Это значит, что они не верят в систему. А раз так, то они не верят в то, что их успех будет устойчивым, что можно будет передать этот успех детям, что успех рождает успех.
Коррупция
Алексей Левинсон: Разговоры о стабильности — это еще и попытка «заговорить», «заклясть» существующее состояние. Оно всех удовлетворяет в том смысле, что нет острых перепадов ситуации. И это ценится. Пусть нам, скажем, врачам и учителям недоплачивают, но ученики и пациенты приносят деньги. Получается, что коррупция — это эффективный инструмент приспособления общества к сложившимся жизненным обстоятельствам.
Борис Дубин: То согласование интересов, которое обеспечивает коррупция, в нормальных обществах обеспечивается институциональным доверием. Именно оно обеспечивает связь между разными институтами и уверенность в том, что система тебе поможет, не даст тебе провалиться. В противном случае ты можешь помочь себе только сам, используя единственную кислоту, проникающую через любые преграды, — деньги.
Алексей Левинсон: В конце 80-х годов я имел честь написать вместе с Юрием Левадой работу о дефиците и блате. Мы тогда считали, что дефицит и блат — это две части одной системы и приходили к выводу, что, когда кончится эпоха дефицита, кончится и эпоха блата. Но оказалось, что блат вернулся и в сочетании с коррупцией образует обязательный инструмент. Хотя коррупция использует универсального посредника в виде денег, она может реализоваться только при помощи глубоко партикулярного инструмента: надо знать, кому дать, сколько, каким образом и т.д. Просто человек в чистом поле с деньгами не может сделать ничего.
Лев Гудков: Потребительские дефициты, характерные для плановой экономики, сменились дефицитами институциональными. Дефицитом права, суда, гарантий частной собственности. В обществе не возникают сложные отношения, которые должны были бы возникнуть в современном обществе.
Алексей Левинсон: У нас есть анклавы, острова с очень высокоразвитыми системами и институтами, где коррупции мало или очень мало (например, финансовая система). Но рядом с этим основная масса населения живет в других условиях — там, где действуют институциональные дефициты.
Борис Дубин: У массы почти нет возможности договориться, у нее нет статуса, влияния, нет больших денег, нет информации, кому дать — отсюда ощущение постоянной растерянности, беззакония, собственной незащищенности. «Жизнь мне не принадлежит, я ничего не могу изменить, ни на что повлиять» — 60—75% устойчиво придерживаются таких оценок.
Алексей Левинсон: Массы населения, обычные семьи не живут в постоянном стремлении менять свой статус, свою жизнь. И потому не сталкиваются постоянно с властями, с коррупционными проявлениями. Так, как это происходит, например, с представителями бизнеса. Но есть в их жизни поворотные моменты — поступление ребенка куда-то: в детский сад, школу, институт, получение серьезной медицинской помощи. И здесь возникает столкновение с какими-то структурами и появление коррупционной ситуации. Вот такие люди, как правило, не знают, кому и сколько платить, именно они оказываются наиболее уязвимыми. У них-то и появляются реакции отчаяния.
Социальные лифты
Лев Гудков: Теперь о системе образования как механизме вертикальной мобильности. Она в целом сохранила свою структуру. Негосударственные университеты сегодня выпускают около 10—13% всего потока студентов. Почти половину этого потока составляет не молодежь, а люди, которым необходимо второе или заочное образование, дающее не столько знания или квалификацию, сколько необходимый сертификат для уже занимаемой должности или работы. Есть, конечно, и очень качественные негосударственные университеты, но их мало. Спрос на высшее образование сегодня очень высок. В последние годы идет настоящий образовательный бум. Число студентов, сократившееся в середине 90-х годов по сравнению с советскими временами, позже начало стремительно расти и сегодня выросло примерно в два с половиной раза.
Однако высококачественное образование пользуется сравнительно ограниченным спросом. На такого рода обучение ориентировано не более 15%, то есть примерно столько же, что и число людей, готовых добиваться серьезных жизненных успехов, и чуть больше числа тех, кто готов обзавестись своим делом. Кстати, повторяемость этого процента не случайна. Достижение успеха требует сильнейшей установки человека на продуктивную внутреннюю работу, интенсивную самоподготовку, самоограничение, трудоспособность, то есть качеств, обеспечиваемых — если рассматривать это с социологической точки зрения, — значительным культурным капиталом, определенной семейной атмосферой, воспитанием. Эти условия не возникают сами по себе, они вырабатываются поколениями. Для основной же массы образование — это именно получение корочек как подтверждение перехода в ту область, которая поддержана государственной сертификацией об образовании. Ты вроде бы специалист, и это открывает тебе некоторые возможности устройства.
Борис Дубин: Ты пять лет будешь в большом городе, завяжешь связи, выйдешь замуж или женишься, то есть что-то с тобой произойдет, ты можешь потратить это время с пользой. Но если для западного студента обучение — это самый важный допрофессиональный этап его биографии, в который ты вкладываешься по максимуму, то здесь эти пять лет нужны для закрепления в социальной системе (брак, связи и т.п.) или для формального получения корочки. И только 8—10% расценивают обучение как важнейший предпрофессиональный этап своей биографии и готовы всерьез вложиться и по деньгам, и по тому, как они занимаются, сколько сидят в читалках…
Алексей Левинсон: Не мытьем, так катаньем страна переходит к постиндустриальной фазе экономики. Переходит странным образом — за счет фактического разрушения индустрии в 90-е годы и формирования сферы услуг, работающей по преимуществу на доиндустриальных, ручных, неинформационных основах. Основная масса работников переместилась из индустриального сектора в сферу услуг, она начинает постепенно расти и предъявляет основной спрос на то, что было здесь названо корочками. «Менеджер секции мягких игрушек» — это либо бывший инженер, либо тот, кто таковым мог бы быть в советское время. Это теперь для мужчины не позорно, это нормальный вариант развития карьеры. Это «беловоротничковый» вид занятий.
А система профтехобразования для промышленности работает плохо, рабочих не хватает, и поэтому власти пытаются эту систему возродить, одновременно выражая озабоченность, что слишком многие получают высшее образование. Уже есть реальные попытки систему высшего образования поприжать — какие-то частные вузы лишают гослицензии, закрываются военные кафедры и т.д. Все это — попытки идти против мощного тренда, который пытаются объяснить «модой на образование». На самом деле этот процесс куда более основательный — это отражение реального спроса на вполне определенные рабочие места, требующие высшего образования, но необязательно высококачественного. Внутри этой сервисной экономики низшего уровня есть достаточно высокоразвитые анклавы. И вся надежда на то, что зона их действия будет расширяться. Очевидно, на это будет когда-то переориентирована образовательная система.
Борис Дубин: Есть очень низкий запрос работодателей на реальное образование рабочей силы. Чтобы цена ее была невелика, проще нанять рабочих без образования, запрос промышленности на квалифицированного рабочего пока не очень виден. Другое дело — сфера обслуживания.
Алексей Левинсон: Высокий спрос на высококвалифицированную силу традиционного советского типа предъявляют реанимированные предприятия ВПК. Им нужны рабочие, так называемые золотые руки, которые в период 90-х годов с этих упавших предприятий разбежались, но которые нужны только этим специфическим поднявшимся предприятиям, чье возвращение в строй трактуется как возрождение отечественной промышленности. Но подлинной современной промышленности они не нужны.
Лев Гудков: Я бы сказал, что здесь ситуация, как во всех остальных областях. Система высшего образования оказалась гораздо более консервативной, чем мы предполагали еще 10 лет назад. Смена вывесок не изменила самой структуры образовательного процесса. Основная цель образования — типовой инженер или учитель, но не специалист. Это типовое обучение не очень высокого качества, недифференцированное, неспециализированное и крайне негибкое. Преподавательский состав стареет и не меняется. Притока сюда новых, молодых, качественных и образованных кадров не происходит. Соответственно, воспроизводится уровень знаний тех лет, когда нынешние профессора были молодыми преподавателями. Это институциональный консерватизм, поддерживаемый государством (ибо государство задает образовательные стандарты), который консервирует уровень отсталости. Поэтому, с одной стороны, образование в целом дает возможность некоего повышения профессионального статуса. Но, с другой стороны, образование девальвируется. За 10 лет выпущено огромное количество плохо обученных специалистов, многие из которых специалистами не являются. Последствия этого будут ощущаться очень долгое время. Эта ситуация надолго, потому что сама система государственных институтов стала очень жесткой. И те возможности карьерного продвижения, которые были в 90-е годы, когда еще все не устоялось и возникали совершенно новые области приложения сил, перекрываются ужесточением вертикали и склеротизацией каналов социальной мобильности. Осталось очень немного областей, где возможно быстрое и интенсивное развитие. Авторитарная система проявляет склонность к стагнации.
Подготовил
Андрей Липский
30.06.2008
http://www.novayagazeta.ru/data/2008/46/12.html
Восемьдесят физиков создали первый в России корпус независимых научных экспертов. Потому что официальная экспертиза работает в основном на взятках
...
Выступая на всеобщем собрании Академии наук в конце мая, нынешний премьер-министр Путин заметил: «Мне особенно понравился четырнадцатый пункт: считать гражданским долгом ученых постоянное взаимодействие со СМИ для пропаганды достижений науки, борьбы с лженаучными представлениями...». Опомнились, называется. Виталий Гинзбург в 2006 году был вынужден написать открытое письмо все тому же Путину, чтобы в структуре РАН появилась комиссия по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований. В советское время сознательно или нет, но труды ученых на ниве просвещения масс стимулировались материально: многие известные ученые подрабатывали написанием статей и брошюрок для общества «Знание». В сочетании с официальным запретом на «мракобесие» и реальным отделением церкви от государства это имело безусловно положительные последствия в виде относительной образованности масс в естественнонаучной области, в сравнении с таким же уровнем на Западе. Об известных отрицательных последствиях такого централизованного подхода, например о дырах в гуманитарном образовании, мы сейчас не говорим. Важно, что, когда стимуляция пропала, куда-то девался и этот самый «гражданский долг» и стало только хуже.
Подавляющее большинство людей, включая уже и многих представителей самой науки, безнадежно путают научный прогресс с технологическими инновациями. Еще в мае 2007 года службой онлайн-опросов «Глас Рунета» (www.voxru.net) было начато анкетирование российских интернет-пользователей по вопросам отношения к науке и технике (оно продолжается и сейчас). На вопрос «Какие области научного знания вам наиболее интересны?» две верхние позиции по степени популярности занимают ответы «Технические достижения» и «Интернет-технологии», которые к науке имеют лишь вторичное отношение. Правда, составители опроса, как следует из формулировок на сайте, сами не очень-то понимают разницу между научными открытиями и техническими изобретениями.
За этим процессом незаметной подмены целей — чистого «познания природы», пропагандировавшегося еще деятелями Просвещения, на прагматичное «улучшение условий существования», — кроется одна печальная тенденция: люди перестают ощущать границы между объективным знанием и верой. Типичный оксюморон «наука астрология» стал привычным словосочетанием (в Интернете можно найти не только «Школу Научной Астрологии», но и еще что похуже типа утверждения «гомеопатия по сравнению с астрологией довольно молодая наука»). Про знаменитый «научный креационизм», который даже сами богословы аттестуют как псевдонауку (см. например, выступление Галины Муравник «Фальсификация в науке как способ борьбы с христианством» на сайте blagovest-info.ru), я уж умолчу.
Поймите, я не против свободы слова и, в отличие от академика Гинзбурга, даже не против существования экстрасенсов, гадалок, астрологов и прочих колдунов, шаманов и адептов черной магии. Важно, чтобы люди понимали, на каком они свете. В статье заведующего аналитическим отделом фонда «Общественное мнение» Г. Кертмана под названием «И тайное знание, и явный обман» (socreal.fom.ru), в которой анализируются результаты исследования ФОМ по отношению россиян к оккультным предметам, сказано, что 32% наших сограждан верят, будто «на судьбу или здоровье человека можно повлиять с помощью колдовства, магии». Фактически доля верящих в действенность оккультных практик даже несколько выше, говорит Г. Кертман. При этом женщины почти в два раза больше мужчин верят в силу колдовства и магии.
И вот в «Известиях» осенью прошлого года писали, что иркутяне отказались работать в избирательном участке 666. И рассказали корреспондентам, что на прошлых выборах сначала умер ничем до того не болевший председатель участковой комиссии, затем через неделю в аварию попал заместитель этого начальника, и пошло и поехало. На декабрьских выборах решили не рисковать, и после 665-го участка в Иркутске сразу шел 667-й. В советские времена я ездил из Москвы в Осташков на поезде 666. С октября 2004-го туда ходит 604-й. В моем старом институте, одном из столпов советской науки, обитатели 666-й комнаты на шестом этаже вывернулись просто: табличку перевернули, образовав комнату номер 999. И это при том, что сама православная церковь не видит в трех шестерках ничего магического.
Но не надо преувеличивать. Все это совершенно безобидно, пока действует на бытовом уровне: счастливые и нехорошие приметы есть у каждого, есть они в каждой профессии, и ничего особо плохого в этом нет: соблюдение обрядов есть необходимая часть человеческой жизни. А существовать вне некоторых общепринятых мифов просто невозможно: любая идеология может существовать только в форме мифа; мало того, любая рациональная идея в массовом сознании также преобразуется в миф. Скажите, вы можете доказать закон сохранения энергии? Вы в него просто верите, совершенно не представляя, чем это утверждение обосновывается, — что и есть типичный признак мифологического сознания.
Беда начинается, когда государственные мужи, ответственные за принятие решений, начинают путать устоявшиеся мифы и суеверия с научными доводами. Легко показать на примерах, как любая научная идея, будь она верная, спорная, гипотетическая или вовсе ошибочная, одним движением руки может быть превращена в расхожий миф, стать общим местом и руководить даже целыми направлениями в мировой политике.
К счастью, до сих пор на таком уровне пока действовали лишь охранительные идеи, и последствия были скорее положительными: из неверной или очень спорной посылки делались правильные выводы «на всякий случай». Можно назвать не одну такую посылку. Это и «сценарий ядерной зимы», который представлял просто один из возможных при определенных условиях вариантов развития событий. Это гипотетическая опасность от генномодифицированных продуктов. Это, наконец, весьма спорная вина человечества в глобальном потеплении (и кто сказал, что потепление не сменится похолоданием?). Но все-таки, удастся приостановить глобальное потепление или нет, кампания за энергосберегающие технологии может иметь только положительные последствия. Хуже с генномодифицированными растениями, потому что европейцы явно перегибают палку, но тоже не катастрофа: мало ли что? А уж про «ядерную зиму» и говорить нечего: тот случай, когда, если бы этого не было, следовало бы специально придумать. Не все мифы, даже явно надуманные, безоговорочно вредны.
Но в целом проблема массовых мифов в науке существует, и, как с ней бороться, пока еще никто не придумал. В условиях глобализации и Всемирной Сети уже даже теоретически невозможно представить себе такой железный занавес, который бы полностью прикрыл население от распространенных суеверий и тем более наукообразных мифов. Очевидно, что бороться можно только тем же оружием: информацией. Я хочу поставить вопрос иначе: а хотя бы на уровне государственной экспертизы научных проектов можно избавляться от мифологического балласта?
Когда-то я никак не мог понять, в чем, собственно, проблема развития инновационных технологий в России. Ну мало денег, так возьми самое-самое перспективное, то, что обязательно продастся в случае успеха, и сосредоточься на нем, а остальное можно и по остаточному принципу. Это ведь совсем не то, что благотворительность в области культуры, это нормальный и даже очень выгодный бизнес. Различными структурами, государственными и частными, в свое время предпринимались неоднократные попытки создания венчурных фондов для такой цели, я даже как-то беседовал с Артемом Тарасовым (тем самым знаменитым в конце 80-х «партийным миллионером»), который несколько лет назад вернулся в Россию для руководства такой структурой в рамках холдинга «Ренова». Через полгода Тарасов из Москвы снова надолго исчез, а на сайте «Ренова» перестал откликаться соответствующий раздел. Аналогичная история произошла с большим количеством других подобных фондов: они радостно брались за дело (ведь высокий потенциал отечественных специалистов совсем не миф, точнее, пока еще не совсем миф) и потихоньку сворачивали деятельность, уходя в другие области бизнеса. И если в 1990-х это еще можно было объяснить стремлением к коротким деньгам, тогда еще можно было на итальянских макаронах получить 100% прибыли за месяц, то в последние годы это объяснение не катит. А на что будут потрачены Российской академией наук обещанные Путиным к 2010 году 60 миллиардов рублей и будет ли хоть какая-то отдача, пока так никто точно и не знает.
Объяснение простое. Самое ужасное качество нашей науки — совсем не отсталость: у нас по-прежнему готовят отличные кадры, которые радостно принимают на Западе. Самая большая беда отечественной науки — ее полная неспособность выдать экспертные рекомендации даже относительно своих собственных приоритетов. Не говоря уж о том, чтобы адекватно оценить проекты со стороны и ответить на простой вопрос: стоит ли вот в это вкладывать деньги? Один из специалистов в области научной экспертизы доктор химических наук Владимир Мордкович, начинавший директором Экспертного совета еще в ЮКОСЕ, в своем интервью журналу «Компьютерра» объяснил, в чем дело, на простом примере. Если вы отправите некий проект на экспертизу трем ученым из трех организаций, то получите три идентичных ответа: проект — полное барахло, а вот наша организация, кстати, имеет большой опыт в этой области, и давайте деньги нам, зачем же еще куда-то?!
Экстраполируйте это на весь академический корпус, и вы поймете, почему у нас строят много коттеджей, но совсем не строят исследовательских центров. Потому что, получив пару раз такие ответы, люди с деньгами все бросают и начинают строить коттеджи, ибо это проще и всегда принесет прибыль. А отдельные работающие коллективы в прикладной науке выживают, развиваются и самостоятельно продаются Западу, минуя все эти РАН, государственные фонды, Миннауки, «национальные проекты» и прочие чиновничьи придумки.
....
Вот на этом фоне редакции трех крупнейших академических физических журналов («Письма в журнал экспериментальной и теоретической физики», «Журнал экспериментальной и теоретической физики» и «Успехи физических наук») инициировали создание Корпуса независимых экспертов, пока только в области физики. Была разработана специальная многоступенчатая методика опроса научного сообщества (см. scientific.ru/expertise), и в результате отобрано порядка восьми десятков ученых, обладающих действительным авторитетом в своих областях и давших при этом согласие на участие в этом начинании. Никаких властных структур — даже в рамках самой РАН — к этой затее сознательно не привлекали: корпус сформирован по принципу «выдвижения снизу», потому в него наряду с маститыми академиками вошли и простые ученые, причем не только из России, но и из диаспоры за рубежом. К экспертам из списка можно обращаться напрямую, минуя инстанции. Вот в такие начинания я верю, и кое-какие из российских фондов уже даже воспользовались. Так, может, и правда что-то сдвинется?
Юрий Ревич
обозреватель «Новой»
04.07.2008 http://www.novayagazeta.ru/data/2008/color25/06.html
- мы тебе не доверяем!
- а я плевать хотело...
- а мы и дальше будем не доверять: и нагло в открытую, и втихую, а будем доверять назло вон тому идиоту в телевизоре, и будем самолечиться сушеными медведками и глиной настоенной на моче... еще пожалеешь...
В области такого мифологического сознания вполне укоренился принцип эмоционального регулирования гражданских взаимоотношений, базирующийся на почти религиозной "вере в систему", который по-видимому исключает состояние информированности, диалога на-равных, общественного договора о правилах взаимодействия в пространстве гражданского общества
Вертикальная мобильность
Карьера
Лев Гудков: Особенности организации Российского государства и сама культура общества приводят к подавлению стремлений к лучшему — нет условий для честного и справедливого признания индивидуального достижения. Только власть (бюрократия) определяет, что может быть признано таковым — в экономике, науке, общественной деятельности. Нет независимых от власти механизмов вознаграждения за достижение в какой-либо сфере. А это значит, что любой публичный успех и признание вызывают сильнейшие сомнения в обществе, становятся двусмысленными или просто знаком особой сервильности. Тем самым богатство, научные звания или государственные награды теряют свою легитимность и достоинство. Cледствием этого оказывается подавление мотивации к честной конкуренции и к интенсивной работе. Абсолютное большинство граждан России ориентировано не на карьеру и достижение успеха, а лишь на сохранение того, что есть. Оно не хочет и не готово работать больше, лучше, интенсивнее, поскольку такое поведение в нынешних условиях не дает значимого результата. Две трети наших людей рассуждают так: пусть лучше зарплата будет небольшой, но гарантированной, а работа более спокойной и ненапряженной. Лишь от 15 до 18% хотели бы работать интенсивнее и больше зарабатывать, не ставя гарантии во главу угла, то есть проявляя готовность к риску. А свое дело сегодня готовы открыть лишь 4—5% опрошенных.
В то же время в массовом ощущении есть глубокая неудовлетворенность своими материальными возможностями. Больше половины опрошенных считают, что коллеги, работающие рядом с ними, получают больше, чем они, хотя работают меньше. На всем протяжении наших измерений (с 1993 года) люди считают, что им должны платить нормальную зарплату, а нормальность, по их мнению, означает, что она должна быть в среднем в два с половиной раза выше реально получаемой. Иначе говоря, у людей присутствует хроническое чувство недооцененности их труда и, соответственно, их социального статуса.
Борис Дубин: Но при этом у них нет установки перейти на другой социальный этаж — речь идет о том, как немножко получше устроиться на том этаже, где ты живешь. Самый популярный ответ на вопрос, что ты будешь делать с появившимися лишними деньгами: «использую для ремонта жилья».
Говоря об успехе, мы постоянно сталкиваемся с обществом адаптирующимся, которое при этом не доверяет никаким институтам. Это тотальное недоверие — указание на то, что люди не чувствуют системы, в которую был бы встроен их успех и гарантирован следующий успех (как на Западе, где в понимании граждан каждый успех рождает следующий успех). На самом деле недоверие — это не просто результат опыта типа «я обращался в суд, а мне ничего не удалось добиться, хотя я был прав». Это скорее недоверие авансом: «я не буду обращаться в суд, потому что мне ничего там не светит». А если мне удалось решить мою проблему с помощью денег, так я тем более не стану ни уважать этот суд, ни доверять ему.
Две трети граждан страны устойчиво не доверяют никаким государственным институтам — ни суду, ни милиции, ни профсоюзам, ни партиям. Это значит, что они не верят в систему. А раз так, то они не верят в то, что их успех будет устойчивым, что можно будет передать этот успех детям, что успех рождает успех.
Коррупция
Алексей Левинсон: Разговоры о стабильности — это еще и попытка «заговорить», «заклясть» существующее состояние. Оно всех удовлетворяет в том смысле, что нет острых перепадов ситуации. И это ценится. Пусть нам, скажем, врачам и учителям недоплачивают, но ученики и пациенты приносят деньги. Получается, что коррупция — это эффективный инструмент приспособления общества к сложившимся жизненным обстоятельствам.
Борис Дубин: То согласование интересов, которое обеспечивает коррупция, в нормальных обществах обеспечивается институциональным доверием. Именно оно обеспечивает связь между разными институтами и уверенность в том, что система тебе поможет, не даст тебе провалиться. В противном случае ты можешь помочь себе только сам, используя единственную кислоту, проникающую через любые преграды, — деньги.
Алексей Левинсон: В конце 80-х годов я имел честь написать вместе с Юрием Левадой работу о дефиците и блате. Мы тогда считали, что дефицит и блат — это две части одной системы и приходили к выводу, что, когда кончится эпоха дефицита, кончится и эпоха блата. Но оказалось, что блат вернулся и в сочетании с коррупцией образует обязательный инструмент. Хотя коррупция использует универсального посредника в виде денег, она может реализоваться только при помощи глубоко партикулярного инструмента: надо знать, кому дать, сколько, каким образом и т.д. Просто человек в чистом поле с деньгами не может сделать ничего.
Лев Гудков: Потребительские дефициты, характерные для плановой экономики, сменились дефицитами институциональными. Дефицитом права, суда, гарантий частной собственности. В обществе не возникают сложные отношения, которые должны были бы возникнуть в современном обществе.
Алексей Левинсон: У нас есть анклавы, острова с очень высокоразвитыми системами и институтами, где коррупции мало или очень мало (например, финансовая система). Но рядом с этим основная масса населения живет в других условиях — там, где действуют институциональные дефициты.
Борис Дубин: У массы почти нет возможности договориться, у нее нет статуса, влияния, нет больших денег, нет информации, кому дать — отсюда ощущение постоянной растерянности, беззакония, собственной незащищенности. «Жизнь мне не принадлежит, я ничего не могу изменить, ни на что повлиять» — 60—75% устойчиво придерживаются таких оценок.
Алексей Левинсон: Массы населения, обычные семьи не живут в постоянном стремлении менять свой статус, свою жизнь. И потому не сталкиваются постоянно с властями, с коррупционными проявлениями. Так, как это происходит, например, с представителями бизнеса. Но есть в их жизни поворотные моменты — поступление ребенка куда-то: в детский сад, школу, институт, получение серьезной медицинской помощи. И здесь возникает столкновение с какими-то структурами и появление коррупционной ситуации. Вот такие люди, как правило, не знают, кому и сколько платить, именно они оказываются наиболее уязвимыми. У них-то и появляются реакции отчаяния.
Социальные лифты
Лев Гудков: Теперь о системе образования как механизме вертикальной мобильности. Она в целом сохранила свою структуру. Негосударственные университеты сегодня выпускают около 10—13% всего потока студентов. Почти половину этого потока составляет не молодежь, а люди, которым необходимо второе или заочное образование, дающее не столько знания или квалификацию, сколько необходимый сертификат для уже занимаемой должности или работы. Есть, конечно, и очень качественные негосударственные университеты, но их мало. Спрос на высшее образование сегодня очень высок. В последние годы идет настоящий образовательный бум. Число студентов, сократившееся в середине 90-х годов по сравнению с советскими временами, позже начало стремительно расти и сегодня выросло примерно в два с половиной раза.
Однако высококачественное образование пользуется сравнительно ограниченным спросом. На такого рода обучение ориентировано не более 15%, то есть примерно столько же, что и число людей, готовых добиваться серьезных жизненных успехов, и чуть больше числа тех, кто готов обзавестись своим делом. Кстати, повторяемость этого процента не случайна. Достижение успеха требует сильнейшей установки человека на продуктивную внутреннюю работу, интенсивную самоподготовку, самоограничение, трудоспособность, то есть качеств, обеспечиваемых — если рассматривать это с социологической точки зрения, — значительным культурным капиталом, определенной семейной атмосферой, воспитанием. Эти условия не возникают сами по себе, они вырабатываются поколениями. Для основной же массы образование — это именно получение корочек как подтверждение перехода в ту область, которая поддержана государственной сертификацией об образовании. Ты вроде бы специалист, и это открывает тебе некоторые возможности устройства.
Борис Дубин: Ты пять лет будешь в большом городе, завяжешь связи, выйдешь замуж или женишься, то есть что-то с тобой произойдет, ты можешь потратить это время с пользой. Но если для западного студента обучение — это самый важный допрофессиональный этап его биографии, в который ты вкладываешься по максимуму, то здесь эти пять лет нужны для закрепления в социальной системе (брак, связи и т.п.) или для формального получения корочки. И только 8—10% расценивают обучение как важнейший предпрофессиональный этап своей биографии и готовы всерьез вложиться и по деньгам, и по тому, как они занимаются, сколько сидят в читалках…
Алексей Левинсон: Не мытьем, так катаньем страна переходит к постиндустриальной фазе экономики. Переходит странным образом — за счет фактического разрушения индустрии в 90-е годы и формирования сферы услуг, работающей по преимуществу на доиндустриальных, ручных, неинформационных основах. Основная масса работников переместилась из индустриального сектора в сферу услуг, она начинает постепенно расти и предъявляет основной спрос на то, что было здесь названо корочками. «Менеджер секции мягких игрушек» — это либо бывший инженер, либо тот, кто таковым мог бы быть в советское время. Это теперь для мужчины не позорно, это нормальный вариант развития карьеры. Это «беловоротничковый» вид занятий.
А система профтехобразования для промышленности работает плохо, рабочих не хватает, и поэтому власти пытаются эту систему возродить, одновременно выражая озабоченность, что слишком многие получают высшее образование. Уже есть реальные попытки систему высшего образования поприжать — какие-то частные вузы лишают гослицензии, закрываются военные кафедры и т.д. Все это — попытки идти против мощного тренда, который пытаются объяснить «модой на образование». На самом деле этот процесс куда более основательный — это отражение реального спроса на вполне определенные рабочие места, требующие высшего образования, но необязательно высококачественного. Внутри этой сервисной экономики низшего уровня есть достаточно высокоразвитые анклавы. И вся надежда на то, что зона их действия будет расширяться. Очевидно, на это будет когда-то переориентирована образовательная система.
Борис Дубин: Есть очень низкий запрос работодателей на реальное образование рабочей силы. Чтобы цена ее была невелика, проще нанять рабочих без образования, запрос промышленности на квалифицированного рабочего пока не очень виден. Другое дело — сфера обслуживания.
Алексей Левинсон: Высокий спрос на высококвалифицированную силу традиционного советского типа предъявляют реанимированные предприятия ВПК. Им нужны рабочие, так называемые золотые руки, которые в период 90-х годов с этих упавших предприятий разбежались, но которые нужны только этим специфическим поднявшимся предприятиям, чье возвращение в строй трактуется как возрождение отечественной промышленности. Но подлинной современной промышленности они не нужны.
Лев Гудков: Я бы сказал, что здесь ситуация, как во всех остальных областях. Система высшего образования оказалась гораздо более консервативной, чем мы предполагали еще 10 лет назад. Смена вывесок не изменила самой структуры образовательного процесса. Основная цель образования — типовой инженер или учитель, но не специалист. Это типовое обучение не очень высокого качества, недифференцированное, неспециализированное и крайне негибкое. Преподавательский состав стареет и не меняется. Притока сюда новых, молодых, качественных и образованных кадров не происходит. Соответственно, воспроизводится уровень знаний тех лет, когда нынешние профессора были молодыми преподавателями. Это институциональный консерватизм, поддерживаемый государством (ибо государство задает образовательные стандарты), который консервирует уровень отсталости. Поэтому, с одной стороны, образование в целом дает возможность некоего повышения профессионального статуса. Но, с другой стороны, образование девальвируется. За 10 лет выпущено огромное количество плохо обученных специалистов, многие из которых специалистами не являются. Последствия этого будут ощущаться очень долгое время. Эта ситуация надолго, потому что сама система государственных институтов стала очень жесткой. И те возможности карьерного продвижения, которые были в 90-е годы, когда еще все не устоялось и возникали совершенно новые области приложения сил, перекрываются ужесточением вертикали и склеротизацией каналов социальной мобильности. Осталось очень немного областей, где возможно быстрое и интенсивное развитие. Авторитарная система проявляет склонность к стагнации.
Подготовил
Андрей Липский
30.06.2008
http://www.novayagazeta.ru/data/2008/46/12.html
Восемьдесят физиков создали первый в России корпус независимых научных экспертов. Потому что официальная экспертиза работает в основном на взятках
...
Выступая на всеобщем собрании Академии наук в конце мая, нынешний премьер-министр Путин заметил: «Мне особенно понравился четырнадцатый пункт: считать гражданским долгом ученых постоянное взаимодействие со СМИ для пропаганды достижений науки, борьбы с лженаучными представлениями...». Опомнились, называется. Виталий Гинзбург в 2006 году был вынужден написать открытое письмо все тому же Путину, чтобы в структуре РАН появилась комиссия по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований. В советское время сознательно или нет, но труды ученых на ниве просвещения масс стимулировались материально: многие известные ученые подрабатывали написанием статей и брошюрок для общества «Знание». В сочетании с официальным запретом на «мракобесие» и реальным отделением церкви от государства это имело безусловно положительные последствия в виде относительной образованности масс в естественнонаучной области, в сравнении с таким же уровнем на Западе. Об известных отрицательных последствиях такого централизованного подхода, например о дырах в гуманитарном образовании, мы сейчас не говорим. Важно, что, когда стимуляция пропала, куда-то девался и этот самый «гражданский долг» и стало только хуже.
Подавляющее большинство людей, включая уже и многих представителей самой науки, безнадежно путают научный прогресс с технологическими инновациями. Еще в мае 2007 года службой онлайн-опросов «Глас Рунета» (www.voxru.net) было начато анкетирование российских интернет-пользователей по вопросам отношения к науке и технике (оно продолжается и сейчас). На вопрос «Какие области научного знания вам наиболее интересны?» две верхние позиции по степени популярности занимают ответы «Технические достижения» и «Интернет-технологии», которые к науке имеют лишь вторичное отношение. Правда, составители опроса, как следует из формулировок на сайте, сами не очень-то понимают разницу между научными открытиями и техническими изобретениями.
За этим процессом незаметной подмены целей — чистого «познания природы», пропагандировавшегося еще деятелями Просвещения, на прагматичное «улучшение условий существования», — кроется одна печальная тенденция: люди перестают ощущать границы между объективным знанием и верой. Типичный оксюморон «наука астрология» стал привычным словосочетанием (в Интернете можно найти не только «Школу Научной Астрологии», но и еще что похуже типа утверждения «гомеопатия по сравнению с астрологией довольно молодая наука»). Про знаменитый «научный креационизм», который даже сами богословы аттестуют как псевдонауку (см. например, выступление Галины Муравник «Фальсификация в науке как способ борьбы с христианством» на сайте blagovest-info.ru), я уж умолчу.
Поймите, я не против свободы слова и, в отличие от академика Гинзбурга, даже не против существования экстрасенсов, гадалок, астрологов и прочих колдунов, шаманов и адептов черной магии. Важно, чтобы люди понимали, на каком они свете. В статье заведующего аналитическим отделом фонда «Общественное мнение» Г. Кертмана под названием «И тайное знание, и явный обман» (socreal.fom.ru), в которой анализируются результаты исследования ФОМ по отношению россиян к оккультным предметам, сказано, что 32% наших сограждан верят, будто «на судьбу или здоровье человека можно повлиять с помощью колдовства, магии». Фактически доля верящих в действенность оккультных практик даже несколько выше, говорит Г. Кертман. При этом женщины почти в два раза больше мужчин верят в силу колдовства и магии.
И вот в «Известиях» осенью прошлого года писали, что иркутяне отказались работать в избирательном участке 666. И рассказали корреспондентам, что на прошлых выборах сначала умер ничем до того не болевший председатель участковой комиссии, затем через неделю в аварию попал заместитель этого начальника, и пошло и поехало. На декабрьских выборах решили не рисковать, и после 665-го участка в Иркутске сразу шел 667-й. В советские времена я ездил из Москвы в Осташков на поезде 666. С октября 2004-го туда ходит 604-й. В моем старом институте, одном из столпов советской науки, обитатели 666-й комнаты на шестом этаже вывернулись просто: табличку перевернули, образовав комнату номер 999. И это при том, что сама православная церковь не видит в трех шестерках ничего магического.
Но не надо преувеличивать. Все это совершенно безобидно, пока действует на бытовом уровне: счастливые и нехорошие приметы есть у каждого, есть они в каждой профессии, и ничего особо плохого в этом нет: соблюдение обрядов есть необходимая часть человеческой жизни. А существовать вне некоторых общепринятых мифов просто невозможно: любая идеология может существовать только в форме мифа; мало того, любая рациональная идея в массовом сознании также преобразуется в миф. Скажите, вы можете доказать закон сохранения энергии? Вы в него просто верите, совершенно не представляя, чем это утверждение обосновывается, — что и есть типичный признак мифологического сознания.
Беда начинается, когда государственные мужи, ответственные за принятие решений, начинают путать устоявшиеся мифы и суеверия с научными доводами. Легко показать на примерах, как любая научная идея, будь она верная, спорная, гипотетическая или вовсе ошибочная, одним движением руки может быть превращена в расхожий миф, стать общим местом и руководить даже целыми направлениями в мировой политике.
К счастью, до сих пор на таком уровне пока действовали лишь охранительные идеи, и последствия были скорее положительными: из неверной или очень спорной посылки делались правильные выводы «на всякий случай». Можно назвать не одну такую посылку. Это и «сценарий ядерной зимы», который представлял просто один из возможных при определенных условиях вариантов развития событий. Это гипотетическая опасность от генномодифицированных продуктов. Это, наконец, весьма спорная вина человечества в глобальном потеплении (и кто сказал, что потепление не сменится похолоданием?). Но все-таки, удастся приостановить глобальное потепление или нет, кампания за энергосберегающие технологии может иметь только положительные последствия. Хуже с генномодифицированными растениями, потому что европейцы явно перегибают палку, но тоже не катастрофа: мало ли что? А уж про «ядерную зиму» и говорить нечего: тот случай, когда, если бы этого не было, следовало бы специально придумать. Не все мифы, даже явно надуманные, безоговорочно вредны.
Но в целом проблема массовых мифов в науке существует, и, как с ней бороться, пока еще никто не придумал. В условиях глобализации и Всемирной Сети уже даже теоретически невозможно представить себе такой железный занавес, который бы полностью прикрыл население от распространенных суеверий и тем более наукообразных мифов. Очевидно, что бороться можно только тем же оружием: информацией. Я хочу поставить вопрос иначе: а хотя бы на уровне государственной экспертизы научных проектов можно избавляться от мифологического балласта?
Когда-то я никак не мог понять, в чем, собственно, проблема развития инновационных технологий в России. Ну мало денег, так возьми самое-самое перспективное, то, что обязательно продастся в случае успеха, и сосредоточься на нем, а остальное можно и по остаточному принципу. Это ведь совсем не то, что благотворительность в области культуры, это нормальный и даже очень выгодный бизнес. Различными структурами, государственными и частными, в свое время предпринимались неоднократные попытки создания венчурных фондов для такой цели, я даже как-то беседовал с Артемом Тарасовым (тем самым знаменитым в конце 80-х «партийным миллионером»), который несколько лет назад вернулся в Россию для руководства такой структурой в рамках холдинга «Ренова». Через полгода Тарасов из Москвы снова надолго исчез, а на сайте «Ренова» перестал откликаться соответствующий раздел. Аналогичная история произошла с большим количеством других подобных фондов: они радостно брались за дело (ведь высокий потенциал отечественных специалистов совсем не миф, точнее, пока еще не совсем миф) и потихоньку сворачивали деятельность, уходя в другие области бизнеса. И если в 1990-х это еще можно было объяснить стремлением к коротким деньгам, тогда еще можно было на итальянских макаронах получить 100% прибыли за месяц, то в последние годы это объяснение не катит. А на что будут потрачены Российской академией наук обещанные Путиным к 2010 году 60 миллиардов рублей и будет ли хоть какая-то отдача, пока так никто точно и не знает.
Объяснение простое. Самое ужасное качество нашей науки — совсем не отсталость: у нас по-прежнему готовят отличные кадры, которые радостно принимают на Западе. Самая большая беда отечественной науки — ее полная неспособность выдать экспертные рекомендации даже относительно своих собственных приоритетов. Не говоря уж о том, чтобы адекватно оценить проекты со стороны и ответить на простой вопрос: стоит ли вот в это вкладывать деньги? Один из специалистов в области научной экспертизы доктор химических наук Владимир Мордкович, начинавший директором Экспертного совета еще в ЮКОСЕ, в своем интервью журналу «Компьютерра» объяснил, в чем дело, на простом примере. Если вы отправите некий проект на экспертизу трем ученым из трех организаций, то получите три идентичных ответа: проект — полное барахло, а вот наша организация, кстати, имеет большой опыт в этой области, и давайте деньги нам, зачем же еще куда-то?!
Экстраполируйте это на весь академический корпус, и вы поймете, почему у нас строят много коттеджей, но совсем не строят исследовательских центров. Потому что, получив пару раз такие ответы, люди с деньгами все бросают и начинают строить коттеджи, ибо это проще и всегда принесет прибыль. А отдельные работающие коллективы в прикладной науке выживают, развиваются и самостоятельно продаются Западу, минуя все эти РАН, государственные фонды, Миннауки, «национальные проекты» и прочие чиновничьи придумки.
....
Вот на этом фоне редакции трех крупнейших академических физических журналов («Письма в журнал экспериментальной и теоретической физики», «Журнал экспериментальной и теоретической физики» и «Успехи физических наук») инициировали создание Корпуса независимых экспертов, пока только в области физики. Была разработана специальная многоступенчатая методика опроса научного сообщества (см. scientific.ru/expertise), и в результате отобрано порядка восьми десятков ученых, обладающих действительным авторитетом в своих областях и давших при этом согласие на участие в этом начинании. Никаких властных структур — даже в рамках самой РАН — к этой затее сознательно не привлекали: корпус сформирован по принципу «выдвижения снизу», потому в него наряду с маститыми академиками вошли и простые ученые, причем не только из России, но и из диаспоры за рубежом. К экспертам из списка можно обращаться напрямую, минуя инстанции. Вот в такие начинания я верю, и кое-какие из российских фондов уже даже воспользовались. Так, может, и правда что-то сдвинется?
Юрий Ревич
обозреватель «Новой»
04.07.2008 http://www.novayagazeta.ru/data/2008/color25/06.html